Чума на оба ваши дома - Сюзанна Грегори

– Который час? – спросил он, потирая замерзшие руки друг о друга.

– Без малого восемь, я бы сказала, – отозвалась Агата. – А теперь садитесь-ка, – продолжала она, усаживая Майкла обратно в кресло. – Я напекла вам лепешек – если только этот ненасытный докторишка не уплел их все.

– Но я проспал заутреню! – ужаснулся Майкл. – И не прочитал ночные и утренние похвалы.

– Должно быть, твой желудок еще не проснулся, – заметил Бартоломью, – если ты вспомнил о молитвах раньше, чем о завтраке.

– Я всегда читаю молитвы до завтрака, – отрезал Майкл, но потом смягчился. – Прости, Мэтт. Я не могу ковыряться в нарывах и лечить лихорадку, как ты. Мой вклад в борьбу с чудовищным мором – читать молитвы, что бы ни случилось. Надеюсь, это поможет что-то изменить. – Вид у него стал удрученный. – С тех пор как все это началось, я впервые так осрамился.

– Я вчера как раз думал, что от священников сейчас куда больше толку, чем от врачей, – сказал Бартоломью, тронутый признанием Майкла. – Не относись к себе слишком сурово, брат. Или, как ты сам сказал мне вчера вечером, от тебя не будет никакого толку ни тебе, ни твоим пациентам. – Он так похоже изобразил высокопарный тон Майкла, что Агата залилась хохотом.

Майкл тоже рассмеялся, больше над реакцией Агаты, чем над жалкой попыткой Бартоломью пошутить.

– Боже, Мэттью, – сказал он. – Я уж думал, мы никогда больше не засмеемся. Дайте мне лепешек, мистрис Агата. Со вчерашнего вечера у меня во рту ни крошки не было, кроме червивых яблок.

Агата вытащила лепешки из печи и плюхнулась на скамеечку рядом с Бартоломью.

– Стоит мне только взять три дня выходных, чтобы позаботиться о родне, как в колледже все идет наперекосяк, – проворчала она. – В кухне грязища, в комнатах крысы, еда вся вышла.

Майкл закашлялся с полным ртом свежих теплых лепешек.

– Слуги почти все разбежались, – сказал он. – А этот кусок сала в комнате мастера и пальцем не пошевелит, чтобы исполнить свои обязанности, так что в колледже царит хаос.

– Больше не царит, – величественно провозгласила Агата. – Я вернулась. И не обольщайтесь, молодые люди, меня никакой мор не возьмет! Я три дня ходила из дома в дом, глядела, как умирают мои родные, и ничего мне не сделалось. Кое-кто из нас не поддается!

Бартоломью с Майклом воззрились на нее с изумлением.

– Возможно, вы и правы. Мы с Грегори Колетом думали, не обладают ли некоторые люди естественной устойчивостью к чуме.

– Это не устойчивость, мастер Бартоломью, – гордо возразила прачка. – Я одна из тех, кто избран Богом. – Она важно поправила свои пышные юбки. – Он поражает тех, кто гневит его, и щадит тех, кого любит.

– Этого не может быть, мистрис, – сказал Бартоломью. – За что Богу поражать детей? А монахи, которые рискуют жизнью, чтобы поддержать людей?

– Монахи! – фыркнула Агата. – Видала я, какую жизнь они ведут: богатство, жирная еда, женщины и дорогая одежда! Да Господь их первых в ад отправит!

– Спасибо на добром слове, мистрис, – со скорбным видом сказал Майкл. – И долго еще, по-вашему, мне ждать, пока Господь не отправит меня в ад?

Прачка невинно усмехнулась.

– А я и не утверждала, что он вас заберет. Но по какой еще причине одни умирают, а другие остаются в живых? Врачи не ведают. Грегори Колет сказал, что, может быть, я и права, и священники считают, что одним уготовано жить, а другим – умереть.

– Возможно, некоторые люди обладают такой пропорцией жизненных соков, которая позволяет им сопротивляться чуме, – задумчиво произнес Бартоломью и взял еще одну лепешку.

– А ты сравнивал жизненные соки тех, кто выжил, и тех, кто умер? – спросил Майкл.

Бартоломью кивнул, раздосадованный.

– Но пока что не нашел никакой закономерности. Майкл похлопал его по плечу.

– Ну, быть может, эта пропорция слишком хитрая, чтобы ее можно было с легкостью разглядеть, – сказал он. – Но я не хочу знать, верна ли твоя теория, ибо это означает, что я обречен жить или умереть, как продиктует мое тело, и что бы я ни делал – как бы ни молился и ни пытался вести праведную жизнь, – это ничего не изменит. И это лишило бы меня надежды и Бога.

Бартоломью вскинул руки.

– Я не об этом, – сказал он. – Я хочу знать, как излечить эту гнусную болезнь, а не как предсказать, умрет человек или останется жить.

Майкл поднялся и затолкал остатки лепешек в котомку, на потом.

– С вами, конечно, хорошо, но если я буду рассиживаться здесь и обсуждать причины смерти с двумя людьми, которые знают о них не больше моего, пользы это никому не принесет. Мне нужно прочитать молитвы и навестить людей.

Майкл вышел из кухни, и до Бартоломью донесся его мощный баритон: направляясь к домику привратника, он затянул псалом. В окне мелькнуло белое лицо Уилсона – тот обозревал вотчину, которой не осмеливался управлять.

– Можете посидеть здесь, если вам не мешает грохот, – сказала Агата.

Бартоломью воспринял это предложение как редкостную похвалу: бездельников на кухне Агата не терпела. Она уже начала воссоздавать порядок из хаоса; поварята из подсобной комнаты мыли полы, а Кинрик с Александром собирали белье с постелей умерших, чтобы отнести его в стирку.

– Спасибо, мистрис, но мне нужно повидаться с Грегори Колетом, договориться, чтобы вырыли новую яму.

Он оставил Агату заниматься делами и отправился к колодцу за водой. Вернувшись в каморку, где хранились его снадобья, он быстро вымылся ледяной водой и переоделся. Чистая одежда еще не просохла до конца, но это не важно, опять будет дождь, подумал он. Выходя из комнаты, он заметил отца Уильяма и окликнул его. Вид у францисканца был усталый, глаза покраснели.

– У Натаниэла Фламандца чума, – сказал он. – Меня позвали причастить его.

– А почему бы не поставить пиявок? – спросил Бартоломью; усталость притупила все его чувства.

Уильям покосился на него.

– Доктор Колет ставил ему пиявок, но зараза слишком глубоко засела в теле. – Он протянул к Бартоломью мясистую руку. – Что с Элфритом? Вы проследите, чтобы его бросили в чумную яму?

Бартоломью взглянул на бледно-голубое небо. Уильям все знает? Стоит ли рассказать ему? А вдруг Уильям и Уилсон заодно и вдвоем отравили Элфрита? Бартоломью взглянул на лицо монаха, серое от усталости, и вспомнил, что два францисканца были близкими друзьями.

– Может, лучше похоронить его на церковном дворе? – спросил он, чтобы выиграть время на размышления.

Уильям поразился.

– А можно? Ведь для живых будет безопаснее, если его похоронить в извести в чумной яме.

– Не вижу никаких причин, – ответил Бартоломью, внимательно глядя на Уильяма. – Хоронили же мы других на кладбище, пока чума не разыгралась не на шутку.