Ненавижу - Анастасия Монастырская

Мазурик набрал воды в рот, прополоскал, потом смачно сплюнул. И только тогда повернулся к встревоженной супруге:

— А кто тебе сказал, что я собираюсь искать работу?

— То есть как? — Жена даже попятилась от удивления. — Не поняла… А зачем же ты тогда уволился?

— Видишь ли, — начал было Мазурик и вдруг замер. Потому что вдруг забыл, как зовут его жену. Еще вчера помнил, и вдруг — полный провал. Как будто и не было прожитых дней. Он даже смутился перед этой усталой, чуть полноватой женщиной.

— Семен! Что вообще происходит?! — выкрикнула она. — Ты можешь объяснить? Любой знает…

О! Вот оно! Люба. Жену зовут Люба. Семен Петрович улыбнулся сделанному открытию: все вернулось на круги своя.

— Не кричи, Люба, — тихо попросил он. — Ольгу разбудишь.

На кухне было не разместиться. Он, как истинный джентльмен, уступил супруге единственную табуретку, а сам втиснулся в оконный проем. Оба молча смотрели на закипающий чайник.

— Семен, — уже спокойно спросила его жена. — Ты можешь объяснить, зачем ты ушел с работы?

Он с полминуты раздумывал: сказать или нет? И все-таки выбрал компромиссный вариант.

— Мне сделали интересное предложение. Возможно, я буду работать за рубежом.

Рука Любы дернулась, и она пролила кипяток на клеенку.

— За границей?

— Да.

— А я?

— Что — ты?

— Что буду делать я?

— То же, что и раньше… За одним лишь исключением — я больше не буду тебе мешать. Что-то не устраивает?

— Какая же ты сволочь! — оскорблено сказала она и вышла из кухни.

Может, стоило ей все-таки сказать? А то как-то неловко получается, подло, не по-мужски. Словно удар в спину. Надо предупредить, но… не хочется.

— И почему это я сволочь? — запоздало выкрикнул Мазурик вслед жене. — Поясните, сударыня!

Люба фурией ворвалась на кухню:

— Потому что думаешь только о себе!

— А надо о тебе! — насмешливо парировал Семен Петрович.

— Мазурики, вы чего…

— Оля, уйди! — крикнули одновременно и уставились друг на друга, тяжело дыша. — Не вмешивайся!

— Ты всегда думал только о себе. Квартиру эту убогую купил только потому, что до твоей работы недалеко. И плевать, что жене три часа до своей добираться. То, что ты потом сменил свое КБ на НИИ, уже не считается… Теперь и вовсе безработным стал, а я по-прежнему три часа в автобусе трясусь!

— Все?

— Когда ты в последний раз дарил мне цветы? Когда мы в последний раз ходили в гости к друзьям? От тебя ничего не дождешься: ни внимания, ни ласки, ни денег. Ты даже в постели свое побыстрее торопился урвать, а потом заваливался тюленем да так, что до утра не добудиться. Я отдала тебе лучшие годы, а ты…

Мазурику стало скучно… У каждого своя правда, и если жена назвала мужа сволочью, значит, он сволочью и помрет. Или переживет ее, а потом все равно помрет. Еще большей сволочью.

И чего взъелась? Будто он просил ее отдавать лучшие годы своей жизни! Неужели когда-либо претендовал на ее молодость и верность. Никогда! И уж тем более сейчас.

Халат Любы на груди распахнулся, обнажив рыхлую отвисшую грудь. Мазурик перевел взгляд на Ольгу: завернувшись в одеяло, она хищно за ними наблюдала. Осклабился.

— Что, Оленька, нравится скандал в благородном семействе? Не ожидала столь бурный страстей?! Может, присоединишься? Так сказать, сообразим на троих!

— Оставь Ольгу в покое!

— Давно оставил, — осклабился Мазурик. Дождался, чтобы смысл фразы дошел до жены, накинул куртку и вышел из дома. А ведь хотел поступить как честный человек, который, впрочем, в глубине души так и остался сволочью.

* * *

— А кто его спрашивает? — ленивый голос секретарши перебивал яростный стук по клавиатуре.

Ада запнулась.

— Это его жена… — и тихо добавила: — Бывшая. Соедините, пожалуйста, это очень срочно.

В трубке задергался Моцарт. Потому все тот же равнодушный голос сообщил, что генеральный директор телеканала на совещании и осовбодится очень не скоро. Ада зачем-то сказала «спасибо», а потом долго слушала короткие гудки: sos! sos! sos! sos!..

Попрощаться — не получилось, но, может быть, оно и к лучшему. Сказать-то все равно нечего, но почему-то стало обидно. Ладонью вытерла наступившие слезы и вышла на балкон.

Конец октября. В минувшую субботу дворники смели ворох листьев, и теперь они — в длинных синюшных мешках лежали у подъезда. Пахло дымом, дождем, холодом и поздними осенними хризантемами. Густо-красными, почти черными. Этот сорт Ада особенно любила и всегда сажала на балконе. Когда выпадал первый снег, хризантемы, припорошенные белой поземкой, выглядели особенно торжественно и красиво. Аде нравилось смотреть, как они медленно и спокойно умирали. Маленькие самураи.

Эдуард сказал, чтобы она ни о чем не беспокоилась: сегодня все произойдет также красиво и торжественно. На глазах у ее мужа. Ведь она мечтала именно об этом, не так ли? Ада спросила, как именно она умрет, но в ответ ведущий сочувственно погладил ее по плечу:

— Зачем вам об этом знать? Обещаю, что будет небольно и быстро. Ву уйдете счастливой.

И она поверила. Что еще оставалось?

Правильно поступает тот, кто относится в миру, словно к сновидению. Когда тебе снится кошмар, ты просыпаешься и говоришь себе, что это был всего лишь сон. Говорят, что наш мир ничем не отличается от такого сна.

Колобок очень любил цитировать «Хагакурэ»: слова отскакивали от него, как уже спелые, но еще не шелушенные орехи. Ада подбирала их, лущила и аккуратно складывала в мешочки памяти.

Заворачивай свои намерения в иголки сосны…

Воистину жизнь человека длится одно мгновение, поэтому живи и делай, что хочешь. Глупо жить в этом мире, подобном сновидению, каждый день встречаться с неприятностями и делать только то, что тебе не нравится…

Не нужно быть все время настороже. Нужно считать, что ты уже умер.

И тогда ты действительно умрешь с достоинством. Ада улыбнулась и стянула с пальца толстое обручальное кольцо. Прицелилась и бросила вниз, в сторону мешков с листьями.

Нехорошо, если место казни расположено там, где проходит много людей. Ведь если преступников много, это позор. По прошествии времени преступник забывает о своем злодеянии. Поэтому лучше казнить виновных на месте преступления.