Современный российский детектив-2. Компиляция. Книги 1-23 - Андрей Владимирович Поповский

– Единственное удовольствие – прийти сюда, надеть свои старенькие пуанты, взяться рукой за этот стол и целый час без памяти, в тишине и темноте делать свой экзерси́с, ощущая горячие слезы на лице. Так балерина оплакивает свое тело, с которым время обходится самым беспощадным образом.

Грених никогда не знал, что ей отвечать, едва она принималась мучительно вспоминать прошлое. Да, время беспощадно, да, балет в прошлом, да, все мечты сверкать примой – погублены, надо оставить терзания, устремить взгляд вперед и жить. Но легко это сказать и сложно сделать. Он пытался отвлечь ее работой со своими пациентами, это действовало, но недолго. Отчаявшаяся Рита кусала губы, ломала ногти, расцарапывала себе кожу, чтобы снести свой тяжелый крест, а Грених, который на Пречистенке с легкостью избавлял пациентов от заикания и немоты, алкоголизма и нервных тиков, с ней был бессилен. Все, что он мог, молча прижать к себе.

– Зачем пришел? – спросила она после долгой паузы, отталкивая его и вытирая глаза тыльной стороной ладони. На узком запястье показались красные язвы, которых раньше не было.

Теперь начать тот разговор, с которым он явился, было сложнее. Он заставил себя вспомнить, что эти слезы, страдания, надрыв – все могло быть частью инсценировки, плана, с коим явился Макс, подсунув своему незадачливому братцу шпионку, которая перетягивала бы все внимание на себя, в то время как он сам творил безумство; или что он там задумал?

Но сейчас, когда Грених глядел на нее, мысли эти с трудом укладывались в голове. Он видел несчастную женщину, занятую лишь мучительной борьбой с собственной неврастенией.

– Я ненадолго, – выдавил он через силу, ощущая себя самым последним подлецом и эгоистом на свете. – Пришел задать один вопрос.

– Какой еще? – она нервно соскочила со стола и, обняв себя руками, отошла к черному прямоугольнику окна. Стемнело, они едва могли видеть друг друга в свете уличного фонаря.

– Ты знаешь.

Рита крепче сжала локти, опустила голову. А потом нервно вскинула ее и обернулась:

– Ну что ты заладил? Что никак не успокоишься? Неужели ты полагаешь, что я его прячу где-то в шкафу или под кроватью! Как можно быть таким хорошим психиатром и таким занудой. Что было, то прошло, назад не воротишь. Я тешу себя лишь одной мыслью, что минутная слабость тогда была велением долга. Я должна была, слышишь? Кто-то должен был быть с ним рядом. Таких нельзя оставлять с самими собой наедине!

– Просто скажи, где он, и я отстану. Я имею право знать.

– Вот этого-то я и боюсь. Скажу, и ты забудешь сюда дорогу. Ходишь, вынюхиваешь, ждешь, когда я оброню хоть слово о нем. Не ко мне ходишь, а к нему, точнее, к собственной совести, которая все никак не отпустит.

Она бросила эти слова, припала руками к подоконнику и нервно всхлипнула, потом бросилась к буфету и распахнула дверцы.

– Хорошо! – вскричала она. – Сам напросился. На, бери! Знай, что у него нет даже могилы.

Она швырнула к ногам Грениха вчетверо сложенный листок бумаги, пожелтевший от времени, с заломами по углам. Грених поднял его, развернул. Чернила на сгибах истерлись, но он узнал почерк Макса, ставший угловатым, натужным, рука его не слушалась или он писал левой – выдавал наклон в другую сторону.

Несколько минут Константин Федорович преодолевал вспышки света в глазах и резкое потемнение. Взгляд упал сначала на обращение: «Дорогая, любимая, милая Марго!» – сердце прожгло злобой, потом метнулся к последней строчке: «…тело свое и мозг я завещаю моргу клиники Питье-Сальпетриер…».

Дальше читать не смог, перед глазами поплыло. Желтизна и старость бумаги сказали все за него. Не стала бы Рита хранить этот клочок, если бы он не был дорог ей, если бы это не было последним, что оставалось от первого мужа.

– Что я тебе говорила! Нет его больше. Отправился сразу после окончания войны в эту проклятую больницу, которой бредил, предложить сотрудничество. Проработал там два месяца, и все повторилось. Его заперли в палате. Лечил какой-то поляк, Бабинский… Писал мне раза два или три… потом вот эти строки. Я навещала его в июне, а в декабре 1919-го он уже умер. От истощения.

И она без предупреждения вырвала из рук Грениха письмо, он не успел прочесть его целиком, невольно потянулся, но одернул себя, просить вернуть было неловко. Стоял молча несколько минут, глядя в пол.

Сознание постепенно возвращало ясность, а с ней и мысль – это ложь. В 1919-м? Восемь лет назад? Нет, ложь. Завещает мозг? Похоже на Макса, но это могло подождать. Он завещал свои останки науке и жил дальше… Умер от истощения – тоже похоже на правду… Еще в Преображенской больнице он, питаясь по вегетарианской диете и бредя йогическими практиками, начинал превращаться в живой труп, стал немощным, исхудал, поседел раньше времени, когда говорил – заплетался, с трудом разгибал колени, иногда подолгу после приступов судорог лежал пластом. Нет, все ложь, даже такой он не умер, даже такой цеплялся за жизнь, работу, свои исследования.

«Восемь лет прошло! – трещало в голове; Грених спускался по темной лестнице. – И неведомо что в этой клинике сотворили с его телом. Похоронил ли кто его останки? Нет, Рита – чертова лгунья. Он должен быть где-то рядом, выжидать. И собирается сотворить шалость. Карнавал. Маски. Маски и плащи. Балаган! Пригласительное… Что это за клуб “Маскарад”?»

Сжав зубы так сильно, что прокусил губу, Грених опомнился только на улице. Была ночь, фонарь горел лишь в самом конце переулка, тишина наполнялась далекими вскриками, хохотом какой-то сомнительной компании за забором, в доме напротив хлопнула рама, в редких окнах горел свет. Не думая об опасности ночных перемещений по городу, он отправился пешком в институт Сербского, где в ящике его стола лежало другое приглашение, похожее на то, что было у Риты.

Он прошагал часа два, пока добрался до Пречистенки – в такое время ни трамваи, ни автобусы уже не ходили, и извозчиков было совсем не видать. За полночь. Он шел Елизаветинским переулком, темным и неуютным, наткнулся на шпану, возгласам которой не внял, кого-то пихнул в грудь, от кого-то получил под дых, но прорвался, двигался дальше. Шел вдоль Яузы, следом Москвы-реки, набережные были хоть как-то освещены, споткнулся о чье-то лежащее поперек мостовой тело. Тело выругалось, он пошел дальше. Храм Христа Спасителя возвышался черной громадой справа. Обогнув его, он быстро, дворами, через Остоженку, вышел к институту.

На