Сезон долгов - Елена Хорватова

– Феликс, как ты мог забыть, что у нас сегодня гости? – укоризненно прошептала вышедшая к ним навстречу княгиня. – Мне пришлось краснеть за тебя, мой мальчик.

Оказалось, к Рахмановым в очередной раз приехали их ближайшие соседи по имению – Милица Флориановна Старынкевич, почтенная вдова, с дочерью Ириной.

Некогда супруг госпожи Старынкевич ухитрился за гроши скупить у покойного князя Рахманова все его здешние имения, и поэтому дамы Старынкевич, проживавшие в бывшем родовом княжеском гнезде, держались с Рахмановыми по-свойски, на дружеской ноге.

Ирина Старынкевич, или Ирэн, как называла ее матушка, была миловидной девицей (хотя и с вертлявыми манерами) и явно кокетничала с Феликсом, пытаясь пробудить в нем интерес к своей особе.

– Вы знаете, милый Феликс, Ирэн – такая поэтическая натура, – доверительно обратилась Милица Флориановна к молодому князю после обеда. – Она тут выучила кое-что из Блока, так клянусь вам, я просто рыдала, слушая ее дектамацию. Попросите Ирочку что-нибудь прочесть, попросите, друг мой! Я знаю, вам она не откажет...

Феликс, бросив Дмитрию тоскливый взгляд, невнятно пробормотал какие-то вежливые слова, которые принято говорить в подобных случаях. Ирэн только этого и ждала.

– Ах, князь, я обожаю Блока! – заявила она, томно закатывая глаза. – В его поэзии столько чувства:

Пора забыться полным счастья сном,

Довольно нас терзало сладострастье...

Покой везде. Ты слышишь: за окном

Нам соловей пророчит счастье?

Теперь одной любви полны сердца,

Одной любви и неги сладкой.

Всю ночь хочу я плакать без конца

С тобой вдвоем, от всех украдкой.

– Прелестно! Не правда ли, прелестно? – зааплодировала мадам Старынкевич. – Столько чувства, столько души!

Княгиня присоединилась к ее аплодисментам. Колычев с Феликсом тоже вынуждены были придумать по какому-то нелепому комплименту чтице, и от их похвалы Ирэн буквально расцвела.

Поздно вечером, когда обе гостьи уже отправились в свои спальни и княгиня Рахманова также удалилась на покой, Феликс и Дмитрий, прихватив графинчик с коньяком, уселись в комнате Колычева у открытого окна, за которым звенели цикады, и не смогли удержаться, чтобы не обменяться впечатлениями.

– «И запищит она, Бог мой: «Приди в чертог ко мне златой!» Нет, все-таки Пушкин вечен в своих наблюдениях, – ехидно заметил Феликс.

– Но барышня явно тобой увлечена, этого просто невозможно не заметить, – ответил ему Дмитрий.

– Боюсь, что страсти роковые терзают Ирэн не столько по велению сердца, сколько по наущению маменьки, – фыркнул Рахманов. – Да и моя маман не уступит мадам Старынкевич. Обе почтенные вдовы замыслили поженить детей, находя такой брак небезвыгодным. Матушка мечтает, что имения, так бездумно разбазаренные отцом, вернуться в семью Рахмановых хотя бы в виде приданого Ирины, а мадам Старынкевич, со своей стороны, мечтает, что ее дочь станет обладательницей всего того, что не успел скупить ее покойный супруг, да к тому же еще и княжеским титулом обзаведется. Вот ее изломанная дочурка и пытается изо всех своих силенок быть соблазнительной... А мне ее потуги уже, признаюсь, поперек горла встали. Да что мы, Митя, все обо мне да обо мне? Расскажи что-нибудь о своей жизни. Ты ведь еще год назад ко мне собирался погостить...

– Да вот, тогда не выбрался, служба замучила. А теперь подал рапорт об отставке, полагаю, его вскорости удовлетворят. Так что, я в ожидании отставки выхлопотал отпуск и заранее начал наслаждаться покоем. Наверное, это – единственное, что мне осталось. Честно говоря, Феликс, у меня как-то мало было радостного за эти годы... Не знаю, чем похвалиться.

– Колычев, я тебя не узнаю! Ты ведь всегда был самым веселым на нашем факультете и вдруг такой пессимизм! Вспомни вечеринки в вашей с Петькой Бурминым квартирке на Гороховой. Ты же просто был душой общества! Я обычно дичился однокурсников, все мне казалось, меня поднимут на смех, и только в твоем доме мне было хорошо. Как мы тогда собирались – человек двадцать набьется в комнату, на столе – самовар, бублики, в хорошие времена разживемся парой бутылок дешевого вина, колбасы нарежем или пирожков из кухмистерской принесем, а сколько веселья около этих пирожков! А помнишь наши песни?

И Феликс негромко запел:

Там, где Крюков канал и Фонтанка река

Словно брат и сестра обнимаются,

От зари до зари там горят фонари,

Вереницей студенты шатаются.

Через тумбу-тумбу раз.

Через тумбу-тумбу два,

Через тумбу-тумбу три

– Спотыкаются... – подхватил Дмитрий.

– Петя, бывало, всегда затягивал, у этого увальня был неплохой баритон, – продолжал предаваться воспоминаниям Феликс. – Ты, кстати, не знаешь, где он, что с ним?

– Знаю, конечно. Год назад женился, живет в Петербурге, занимается журналистикой.

– Да, Петька – славный малый. Но, знаешь, Митя, из всех наших однокурсников настоящим другом я считал только одного тебя.

– Благодарю за честь, – шутливо поклонился Колычев.

– Не смейся. Ты, может быть, сам этого не знаешь, но тебе я обязан жизнью.

– Что-то я не помню, чтобы выносил тебя из огня или спасал в бурном море. Вот разве что конспекты давал к экзамену...

– Митя, что конспекты? Ты однажды дал мне трешку... Три рубля.

– Ну ты с ума сошел – говорить о такой ерунде!

– Ты не понимаешь... Для голодного человека, у которого совсем нет денег, это огромная сумма, а вовсе не ерунда! Боже, эта трешка меня просто спасла! Матушка всегда мечтала, чтобы я получил образование в столичном университете, но задавшись этой благородной целью, не рассчитала своих сил. У нее ведь ничего, кроме мизерной пенсии, не было. Она сама почти голодала и отсылала мне в Петербург каждую копейку, но столичная жизнь так дорога! Плата за обучение, за квартиру, за обмундирование, за книги и письменные принадлежности, за еду, пусть даже самую бедную... Мне катастрофически не хватало денег, как я ни старался ужиматься. У однокурсников много не выпросишь, гор золотых ни у кого из вас не было, а ходить по богатым родственникам и клянчить помощи я не мог, ты сам понимаешь... И однажды у меня даже медяка на хлеб не нашлось, а жить еще дней десять, пока поступит хоть что-то от матушки... Митя, это был ужас! Самая настоящая голодная смерть ломилась в дверь моей каморки... Я даже пытался сделать силки и поймать под окном голубя, мечтая, что смогу его зажарить и съесть – большой грех для православного человека, между прочим. И вот, когда от голода у меня уже звенело в ушах и мутилось в голове, ты вдруг сам, без всяких просьб с моей стороны, дал мне три рубля. Ты тогда, помню, получил в издательстве гонорар за перевод статьи – огромный по моим тогдашним представлениям, рублей двадцать, а то и двадцать пять... Мы сидели на лекции рядом. И вдруг ты, заглянув мне в лицо, сказал: «Рахманов, признайся, ты сегодня что-нибудь ел? Возьми деньги и сходи-ка в трактир, пока прямо в аудитории в обморок не грохнулся! Бери-бери, брат, я нынче при деньгах». И ведь кроме тебя никто, ни один человек не понял, что со мной, и не предложил мне помощь...