Роман с Блоком - Никита Филатов

От покоев Зимнего дворца до казематов Петропавловской крепости всегда и во всех смыслах было рукой подать. Сначала по набережной, потом через Троицкий мост…

Весной и летом первого революционного года и без того капризная природа вела себя в Петрограде почти так же непредсказуемо, как и люди. Например, в середине мая вдруг, ни с того ни с сего, пошел снег. Настоящий, густой, сохранившийся даже какое-то время на мостовых. Потом тяжелою волною накатила долгая жара, которую сменили грозы, шквальный ветер и подъем воды Финского залива.

Сегодня, впрочем, погода стояла по-настоящему летняя, а с утра было солнечно и тепло, что в июле случатся изредка даже на берегах Невы. По такому случаю Николай Константинович Муравьев даже не стал вызывать казенный автомобиль.

— Александр Александрович, время есть… — посмотрел он на циферблат массивных золотых часов, которые вытянул из кармана жилета. — Может быть, по пути пообедаем?

Николаю Константиновичу не исполнилось еще пятидесяти, а пенсне, аккуратно подстриженные усы и бородка делали его поразительно похожим на писателя Чехова. До революции Муравьев был известным московским адвокатом и много выступал на политических процессах. Теперь он стал заместителем министра юстиции и председателем Чрезвычайной следственной комиссии, которую создало Временное правительство. В состав этого органа, который полностью именовался «Чрезвычайной следственной комиссией для расследования противозаконных по должности действий бывших министров, главноуправляющих и прочих высших должностных лиц как гражданских, так и военных и морских ведомств», включены были не только военные и гражданские прокуроры в солидных чинах. Кроме них в Комиссии состояли еще и философы с именем, правоведы, историки и даже профессиональные революционеры — вроде члена ЦК партии эсеров Зензинова или видного социал-демократа Соколова.

— Да, пожалуй, с большим удовольствием, — кивнул Александр Блок.

Он был всего на десять лет младше спутника, однако выглядел значительно моложе — высокий, стройный, в обтягивающей защитной гимнастерке, в галифе и до блеска начищенных сапогах.

— Вот и славно, вот и славно… а то когда еще сегодня доведется?

После некоторых проволочек, связанных с оформлением перевода в тыл из действующей армии, Блок был официально зачислен в Чрезвычайную следственную комиссию на должность редактора стенографических отчетов. Комиссия рассматривала деятельность бывших царских сановников, принадлежавших по «Табели о рангах» к первым трем классам — при этом на царя, его семью, а также на высших иерархов православной церкви эти полномочия не распространялись. В общей сложности было заведено примерно семьсот дел — под следствие попали четыре российских премьер-министра и почти два десятка министров, часть из которых была взята под стражу. Показания членам Комиссии давали товарищи министров и сенаторы, полицейские, жандармские чины, генералы, общественные деятели — от черносотенных депутатов Государственной думы до руководителя партии большевиков Владимира Ульянова (Ленина). Дело оказалось живым, интересным, однако работа с материалами допросов считалась секретной и оглашению не подлежала.

Поэт, конечно же, не голодал. Прислуга сделала запасы разных круп и продовольствия, так что питался дома Блок вполне прилично — ел много мяса, яиц, хлеба, деревенского масла. Зато на службе для приличного обеда зачастую просто не находилось времени.

Иногда Блоку и другим сотрудникам Комиссии, в перерывах между беседами и допросами, удавалось под каким-нибудь благовидным предлогом снять «пробу» с того небогатого, но достаточно сытного рациона, которым кормили арестантов. Однако чаще всего целый день приходилось ограничивать себя чаем с булками и вареньем, который бывалые следователи и молодые секретари завели у себя прямо на работе — в одном из кабинетов Зимнего дворца.

Блок был официально зачислен в Чрезвычайную следственную комиссию

— Рекомендую вот сюда…

— Благодарю вас, Николай Константинович.

Небольшой ресторанчик, в который они заглянули, с некоторых пор располагался на Мойке, по соседству с последней квартирой Александра Сергеевича Пушкина, и был назван по лицейскому прозвищу Ивана Пущина, близкого друга поэта, которому когда-то принадлежал этот дом.

— Проходите, присаживайтесь, господа!

Первые месяцы после падения самодержавия никого из жителей столицы еще не удивляло, что по дороге куда-нибудь можно вот так, запросто, зайти в одно из многочисленных кухонных или питейных заведений, сделать выбор и вкусно поесть.

Для делового завтрака было уже поздновато, а настоящее время обеда еще не пришло. Поэтому публики было немного: инженер министерства путей сообщения с дамой, пожилой иностранец в клетчатом пиджаке, похожий на журналиста или на шпиона, и артиллерийский штабс-капитан с Георгиевским крестом и Владимиром четвертой степени.

Инженер и его спутница вполголоса выясняли между собой отношения — продолжалось это, видимо, уже достаточно давно. Иностранец одну за другой перелистывал толстую пачку российских газет, которых теперь выходило великое множество. Офицер у окна пил из чайника запрещенный коньяк, то и дело подливая его в стакан с подстаканником и фаянсовым блюдцем. При этом он каждый раз для чего-то перемешивал коньяк тонкой серебряной ложечкой. Муравьев и Блок переглянулись — суровость нынешнего «сухого закона», подобно любому другому уложению в российской истории, была уравновешена его поголовным неисполнением…

Николай Константинович попросил проводить их подальше, к свободному столику в глубине зала — как и все гражданские мужчины, он немного побаивался фронтовых офицеров.

— Александр Александрович, сколько времени вы провели на войне? — поинтересовался Муравьев, когда официант, после короткого обсуждения, принял заказ и отошел на кухню.

Цены в ресторане, конечно же, отличались от довоенных — как, впрочем, и повсеместно. Насчет «продуктов» в Петрограде вообще становилось все хуже — белый хлеб почти пропал, фунт мяса стоил по два рубля сорок копеек, обыкновенная курица — семь рублей… Дрова также сильно подорожали.

— Двести восемь дней…

— Вот как?

— Я почти семь месяцев там валял дурака, считаю, что довольно.

— Ну, во всяком случае, здесь вы нужнее для новой России.