Убийство за кулисами - Фридрих Незнанский

Жизнь — гениальная обманщица. Никому и никогда, никогда и никому еще не удавалось ее перехитрить… С чего начинается она, эта катастрофа лжи?.. С едва осознанной детской уверенности, что впереди — долгие годы, наполненные счастьем и радостью? С ощущения этой радости, которой на самом деле не суждено сбыться?..

Он резко перевернулся на другой бок и прикрыл глаза. Нет, не нужно было вспоминать сейчас о детстве: слишком безмятежным и надежно-светлым оно было у него по сравнению с сегодняшней катастрофой, с тупиком, в который он загнан и из которого нет выхода… Еще одна красивая ложь, вычитанная им где-то и когда-то: «Выход из тупика там же, где вход в него»… И он, дурак, не просто запомнил — любил повторять это в назидание другим. Жене, сынишке, солистам, наконец… Однажды даже Аграновскому. Профессор тогда ничего ему не ответил — только посмотрел на своего лучшего ученика грустными и мудрыми глазами сквозь толстые «минусовые» стекла очков.

Нет, об Аграновском сейчас тоже нельзя. А о ком можно?..

Строганов горько рассмеялся, открыл глаза и резко сел на слишком широкой для него одного постели. Эту кровать «в стиле пятидесятых» где-то откопала и купила Лиза. Едва ли не в первый месяц их московской жизни. При виде громадного металлического чудовища, лишенного, с точки зрения Юрия, какого бы то ни было стиля вообще, он пришел в ужас, попытавшись объяснить жене, что ни в пятидесятых, ни в шестидесятых, ни в семидесятых никому бы и в голову не пришло не только спать — приобрести подобное уродство, занимающее треть дефицитной тогда жилплощади. Лиза обиделась, он махнул рукой, и кровать захватила их спальню навсегда.

Где теперь Лиза? В последний раз она звонила ему из Чикаго, просила его самого подать на развод. Слышимость была отличная, и рядом c Лизиным голосом звенел непрекращающийся, радостный щебет сына: Санька был таким же жизнерадостным ребенком, каким когда-то он сам, Юрий.

— Позови Сашку, — попросил он тогда.

— Нет, — сказала она и положила трубку.

Вот его мать никогда бы так не поступила с отцом, никогда! Она и не поступала так: родители разошлись, когда Юрию было чуть больше, чем сейчас Саньке. И все сделали для того, чтобы их сын от этого, как позднее говорила мама, «не пострадал». Это был очень интеллигентный и, как полагали родители, «гуманный» развод.

Каждый вечер отец приходил к ним с матерью ужинать, и постепенно ужины в их доме сделались гораздо вкуснее обедов, стали напоминать праздничные застолья: мама очень старалась… После еды еще около часа папа играл или гулял с сыном. Затем кто-нибудь из родителей сообщал Юрию, что папе пора — у него, к сожалению, «ночная работа»… О том, что «ночную работу» зовут Верой, что она моложе, красивее и неизмеримо стервознее его матери, Строганов узнал лишь спустя несколько лет… Было, конечно, что-то вроде шока, однако в раскладе «ужин с папой» ничего не поменялось — мама, как обычно, была на стороне отца. Она вообще всегда была на стороне отца. Лишь однажды, когда тот подряд раза два приносил Юрию какие-то игрушки, мама отозвала его на кухню для разговора, который их сын беззастенчиво подслушал.

— Валерочка, — сказала мама, — ты не должен засыпать его подарками… Пожалуйста, не надо!

— Но… Почему? — не понял отец.

— Потому что он привыкнет смотреть тебе в руки, — мягко пояснила она. — Потому что сейчас он будет ожидать от тебя игрушечную машинку, а лет через десять — обидится, что ты не даришь настоящую… Он должен любить тебя потому, что ты его папа, а не потому, что…

— Ясно! — прервал ее отец немного раздраженно. — Это все, что ты хотела мне сказать?.. Ладно, в конце концов, тебе виднее, из нас двоих педагог ты, а не я.

Мама действительно была педагогом — преподавала фортепиано в лучшей музыкальной школе их города. Город стоял на берегу Волги, никогда не отличался особой красотой, но всегда плохим климатом: и двести, и триста лет назад здесь в любое время года гуляли ветра, дующие каким-то загадочным образом сразу со всех сторон. Вода в Волге была холодной даже в самом жарком здешнем месяце — июле. Во второй реке, Свияге, протекавшей в другой части города, она казалась значительно теплее, поэтому там и находились главные городские пляжи. Рядом с одним из них Юрий вырос. Район назывался Засвияжье и особой популярностью не пользовался. Прямо скажем — глухой был район: довольно жидкие Поволжские леса, сплошь лиственные, подступали здесь не только близко к окраинам, но и вторгались на территорию города, неожиданно становясь густыми. И даже — мрачноватыми, особенно ледяными осенними вечерами. Но Юра Засвияжье любил. Наверное, потому, что нигде и никогда больше не бывал. А еще потому, что именно тут, на берегу мутной и теплой Свияги, все и началось.

Это место он отыскал случайно — неподалеку от их пятиэтажек, тогда еще почти новых. Оно оказалось удивительно глухим, особенно в будние дни. Сколько ему было тогда лет?.. Не больше семи: родители еще не успели развестись. Юрий забрел сюда и обнаружил, что никогда здесь не был. Берег Свияги здесь был, наверное, единственным местом, где он казался таким же обрывистым, как волжский, и этот берег показался мальчику похожим на сцену (они с мамой только что побывали на замечательном спектакле «Снегурочка» московского театра, где все артисты не говорили, а пели. Мама пояснила, что это опера и что написал ее давным-давно композитор Римский-Корсаков. Юрий был не просто в восторге — это было настоящее потрясение!). На обрывистом берегу оказался полукруглый лысый песчаный пятачок, окруженный сзади плотно растущими липами, березами и кустами… Настоящая сцена! Только внизу вместо зрительного зала узкая полоска берега и темная вода Свияги…

Юрию казалось, что он запомнил всю оперу. Но больше всего ему понравился пастушок Лель: тогда он и знать не знал, что эту партию в «Снегурочке» всегда исполняет женщина — сопрано… Тогда он и вообразил себя маленьким пастушком и, встав на краю обрыва, во весь голос запел, что запомнил: «Лель мой, Ле-е-ель мой, ле-ли, ле-ли Лель!..»