Кабул – Кавказ - Виталий Леонидович Волков

– А как вы разделяете, где диктует подсознание, а где сознание? Почему Советы… – начал задавать вопросы «заячья губа», но его перебил другой «анестезиолог», человек с крапленым, словно красный гранит, лицом и такими же краплеными красными ушами:

– Сколько лет у нас есть, профессор, если мы всерьез поссоримся с Ираном? Не надо подсознаний, не надо этих заумных кластеров. Вы скажите цифру, вы же ученый!

Паркер метнул короткой и колкий, как выпад рапиры, взгляд на ушастого и встал из-за стола.

– Спасибо, господа. Очень вам признателен. Я вынужден завершить консультацию. Время… – Он постучал указательным пальцем по наручным часам. – Сейчас вас отвезут обедать, а потом, как было оговорено, небольшая развлекательная программа. Для желающих.

Паркер как можно ласковей посмотрел на Карпентера, известного своим пристрастием к виски.

– Профессор Оксман, не могли бы вы уделить еще несколько минут интересующимся коллегам? – негромко произнес он.

– Чьим коллегам? – так же тихо, но с нескрываемой ехидцей переспросил вредный старикашка. Лицо Паркера съежилось, смялось, напомнив Оксману потушенный впопыхах окурок.

– Интересующимся коллегам. Господину Тьюману из аппарата президента и господину Юзовицки из аналитической службы государственного департамента.

– Что, в госдепе у нас наконец аналитики появились? И зачем им понадобились мои заумные кластеры? – отомстил ушастому Юзовицки Оксман. Он ни на йоту не сомневался, что «интересующиеся коллеги» представляли другое или даже другие ведомства, но никак не мог ответить себе на простой вопрос: «С какой стати военным вдруг потребовались советы профессоров?»

– Сколько лет вы даете нам на создание у нас классов? – Оставшись в узком кругу «своих», ушастый выглядел куда увереннее. Чаку даже показалось, что господин Юзовицки говорит с ним с едва заметной насмешкой, словно учитель спрашивает хорошо известный ему материал у не в меру умного школьника. Рассказывай, мол, рассказывай…

– Столько, сколько будет существовать нынешняя двуполярная система. Пока здравствует Советский Союз. Плюс еще лет двадцать – тридцать. У нас в Америке все процессы быстрые. Парадокс, но раз вы ждете от меня домыслов, то вот вам моя догадка. Или, если хотите, гипотеза. Двадцать лет, пока какая-нибудь «общая» идея, вроде тех, что называл ваш коллега, не растечется по открывшимся шлюзам. В условиях отсутствия равного противника. А вы? Сколько вы даете?

Юзовицки ухмыльнулся и развел в стороны свои огромные ладони, находящиеся в явном вегетативном родстве с выдающимися органами слуха.

– Мы? Мы смотрим на вещи иначе. Америка – организм, и этому организму необходим здоровый обмен веществ. До тех пор, пока мы… сможем поддерживать этот здоровый обмен в условиях борьбы за существование, он, организм, будет расти и крепнуть. И пока наше общество благополучно, оно стабильно. А пока стабильно, оно благополучно. Вот простая философия, приплюсовать к которой нужно только нефть. Нефть и убедительные аргументы в сдерживании вероятных противников. Военных противников, естественно. А нефть у нас есть. Вы с этим согласны, профессор?

– Скажите, Юзовицки, – Оксман позволил себе фамильярное обращение к более молодому собеседнику, – наш госдеп тоже исходит из такой простой философии?

Юзовицки благодушно кивнул:

– А президент?

Ушастый пожал плечами и оставил вопрос без ответа. Его напарник вставил слово:

– Не удивляйтесь, Оксман, что мы вас пригласили. Нам очень, очень важно знать и другие мнения…

«Ах, так это вы меня пригласили, – размышлял Оксман по пути домой. – Значит, это вы… А я-то думал… Интересно, а Карпентеру они тоже потрудились объяснить, что это не из-за советника президента, а из-за «них» он перся с другого конца Штатов? Не Белый дом, а зверинец какой-то. И войной пахнет…»

Левый профессор и ЦРУ

Профессор Карпентер охотно задержался бы в Вашингтоне, но обратный билет был взят приглашающей стороной так, что времени хватило лишь на ужин – правда, очень приличный ужин в Джорджтауне, в остроумно выбранном организаторами ресторане «Тегеран».

В самолете Ник Карпентер было вздремнул, но вскоре очнулся от пронзившей его мысли: ему стало понятно, для чего его позвали в Вашингтон! Никакая это не плановая консультация, никакие это не советники президента. Они готовы решиться на какую-то авантюру в Иране, но пока расходятся в оценках! Как пить дать, эти джентльмены – какие-нибудь ястребы из Пентагона или, того хуже, из ЦРУ. А как этот уродец принялся за Оксмана, а?! «Сколько лет вы нам даете?» Как они зашевелились от его чудных диполей, как позабыли про свою выучку…

Карпентер с удивлением обнаружил, что разговор в Белом доме оставил в нем чувство досады и ревности к Чаку Оксману, чьи рассуждения вызвали заметную реакцию у советника Паркера, в то время как его собственные аргументы не произвели ни малейшего движения в лицах «паркеровских джентльменов». Свиньи. Конечно, правое им понятнее левого. Расисты.

Оказавшись на земле родного штата, Ник сразу позвонил давнему своему приятелю Хатчу Хатчисону. Хатч был близок левым кругам, которым со студенческих времен симпатизировал и сам Карпентер. А через несколько часов на квартире у Хатча, среди разбросанных журналов, книг, носков и пустых банок из-под коки, он уже рассказывал хозяину о вояже в столицу и о веселенькой истории с Ираном, которую, судя по всему, эти вольные каменщики из ЦРУ могут закрутить со дня на день. Хатч слушал, молча записывал на магнитофон, а для верности кое-что отмечал в своем трепанном всеми ветрами блокноте.

Профессору нравилось говорить, когда его внимательно, молча слушают, так что кое-какие детали в речах Паркера и его персонажей он, быть может, добавил и от себя, но, ей-богу, сути дела они не меняли. Да и не добавь их сам рассказчик, это, несомненно, сделал бы за него Хатч, или его редактор, или кто-нибудь еще. Важно было другое: о каверзах военных немедленно следовало сообщить в газеты, и еще желательно было донести информацию до русских, поскольку только русские в этом их диполе – тьфу, черт, опять этот Оксман, – только русские могли притормозить их новую военную инфекцию. В том же, что русские самое позднее через сутки узнают то, что знает Хатч, Ник не сомневался.

Когда-то, в годы Маккарти, папашу Хатчисона пытались даже судить за пристрастие к коммунистам, однако до суда он не дожил – сердце оказалось пламенным, но слабым. Зато сын упрямца обладал крепкой сердечной мышцей, доказательством чему была та история в Праге. Когда во время конференции внимательные «товарищи» сняли Ника Карпентера с ядреной чешской девочки-переводчицы, они вежливо дали ему понять, что для сохранения спокойствия в его научной и семейной жизни в их свободной, но уж слишком морально-устойчивой пуританской стране от Карпентера потребуется самая что ни на есть мелочь (кстати, никак