Смертельная лазурь - Йорг Кастнер

Только к вечеру непогода унялась, и я отважился покинуть гостеприимный кров «Черного пса» и вернуться на Розенграхт. По пути я так углубился в размышления об услышанном от Хенка Роверса и Яна Поола, что чуть было не угодил под колеса ломовой телеги. Даже если события в устах рассказчиков за эти два десятка лет успели обрасти новыми деталями, все равно суть истории оставалась неизменной. Может быть, как раз о ней старательно умалчивал Фредрик де Гааль в своих путевых заметках?

Впрочем, встреча с дожидавшейся меня Корнелией оттеснила историю «Нового Амстердама» на задний план. На лице девушки читалась озабоченность.

— Где ты так долго был, Корнелис? Я уже стала беспокоиться, не сдуло ли тебя ветром в канал.

— Вот этого счастья мне не выпало, просто забрел в «Черного пса», — ответил я, чмокнув ее в щеку.

Корнелия понимающе улыбнулась:

— И чтобы даром время не терять, распил с друзьями пару кувшинчиков пива.

Одарив меня ответным поцелуем, она повела меня в кухню, где дожидался незамысловатый ужин: рыба, сыр, хлеб. И хотя они с отцом уже отужинали, Корнелия посидела со мной и рассказала, как прошел день.

— Ах да, чуть не забыла. Тут приходил человек и оставил для тебя вот это.

Сунув руку в карман платья, Корнелия достала письмо.

— И что мне пишут?

Корнелия с наигранным возмущением отпарировала:

— Чужими письмами не интересуюсь. Тем более под печатью.

Взяв у нее письмо, я с любопытством стал рассматривать незнакомую сургучную печать. На ней был изображен торговый корабль под раздутыми парусами. На бумаге изящным почерком значилось: «К. Зюйтхофу». И больше ничего.

— Кто доставил письмо?

— Какой-то мальчишка.

— А от кого, не сказал?

— Он так быстро умчался, что я даже не успела ничего спросить. Наверняка та, что писала это письмо, попросила его не распространяться.

— Откуда ты знаешь, что письмо от женщины?

Корнелия указала на буквы моего имени.

— Проще простого. Это сразу видно по почерку. Вы, мужчины, не пишете с такими завитушками. Мне уйти, чтобы ты мог спокойно прочесть?

— Вздор — у меня нет от тебя секретов, — пробурчал я, срывая печать и разворачивая листок.

К моему великому разочарованию, послание было коротким, всего пара строчек:

Будьте в полночь у Башни Чаек! Мне необходимо сообщить вам нечто важное.

Л.

Вот уж странное приглашение! В других обстоятельствах оно показалось бы мне в высшей степени подозрительным. Но у меня не было причин не доверять Луизе, и я ни на секунду не усомнился, что письмо на самом деле писала она. Наверняка произошло нечто, не терпящее отлагательств, если она просила меня о встрече в столь позднее время у Башни Чаек.

— Что-нибудь важное? — поинтересовалась Корнелия.

— Вполне возможно. Во всяком случае, ночью мне придется уйти. Мне необходимо кое с кем увидеться.

— Как я понимаю, с той, что писала письмо.

— Вот что, Корнелия, прошу понять меня правильно. Пока я не могу рассказать тебе всего — я обещал никому не говорить ни слова.

— Но ведь ты только что уверял, что у тебя нет от меня секретов, — холодно напомнила Корнелия. В ее тоне не было ни следа ревности или возмущения, одно лишь разочарование.

— Прошу тебя, поверь, это на самом деле так, — умоляюще произнес я.

Покончив с ужином, я попрощался с Корнелией и поднялся к себе. Там я заметил, что дверь в комнату Рембрандта приоткрыта. Подойдя поближе, я заглянул внутрь. Рембрандт по-прежнему работал над автопортретом. Временами он отступал от мольберта, прищурившись, придирчиво осматривал холст, после чего мельком смотрелся в зеркальце и вновь вооружался кистью, чтобы подправить детали. Он был так увлечен, что я мог не опасаться, что он заметит, как я за ним подглядываю.

В сотый раз я спросил себя, что подвигло его создавать один автопортрет за другим. Может быть, преклонный возраст и отсюда стремление увековечить себя перед скорой смертью? На холсте Рембрандт выглядел куда старше, и все же глаза его излучали юношеский задор, энергию, а на губах застыла многозначительная и загадочная улыбка. Запечатленный на холсте Рембрандт, казалось, торжествовал победу над бренностью людской плоти. Я вновь и вновь подивился уникальному дару правдивого изображения, присущему этому мастеру. И вместе с тем стоило мне вглядеться в лицо на холсте, как мне отчего-то становилось не по себе.

Вернувшись в свое обиталище, я отвесил поклон чучелу медведя, взял палитру и стал смешивать краски. Вообще-то время для живописи было самое неподходящее, писать при таком освещении было нельзя, причем не только сейчас, но и вообще на протяжении всего этого непогожего дня. Но мне необходимо было как-нибудь убить время до полуночи. Я размышлял о своем тощем кошельке, о совете Эммануэля Охтервельта всерьез подумать о плавании, и постепенно, мазок за мазком на холсте проступало изображение побитого штормами загадочного «Нового Амстердама».

Мелкий дождь падал мне на лицо, когда я за полчаса до полуночи покинул дом Рембрандта. Все давно спали, погасло и окошко Корнелии. Мне очень хотелось вновь убедить девушку в том, чтобы она не расценивала мое нежелание рассказывать как признак недоверия к ней, но время для подобных бесед было позднее.

Плотно затворив дверь, я вышел в темную, безлунную ночь. Окна домов были погружены во тьму, свет моего фонаря желтоватыми бликами отражался на мокром камне мостовой. Я слышал, магистрат Амстердама намеревался установить на улицах города фонари — я был всей душой за это весьма разумное решение. И вновь убедился в его верности, когда, невзирая на фонарь в руке, все же угодил в глубокую лужу.

Едва оказавшись на Принсенграхт и миновав церковь Вестеркерк, я услышал издали, как перекликаются ночные патрульные. Разобрать их было невозможно, но мне нечего было их опасаться — я был при фонаре.

Между тем зарядивший довольно давно дождь перешел в самый настоящий ливень, и я опасливо глянул вверх, на плывшие над городом низкие облака — на луну рассчитывать было нечего. К счастью, мне оставалось уже недалеко и, различив в темноте очертания Башни Чаек, я невольно, ускорил шаг. Мне не терпелось узнать, что же такого собиралась мне сообщить Луиза ван Рибек.