Расследования Екатерины Петровской и Ко. Том 2 - Татьяна Юрьевна Степанова

апеллировать к «Капитанской дочке». «Капитанскую дочку» еще не запретили, нет? К Пугачеву. Он бар на воротах вешал, а крепостным давал волю. А крепостные помещичьи усадьбы палили, выжигали, так сказать, все эти духовные скрепы нации на корню.

— Мясо горит. — Герман поставил бутылку вина на стол и встал. — Ты, Данила, лекций нам не читай на дому. Ты готовить взялся.

— Я взялся готовить, да, о’кей. — Блондин, как жонглер, в мгновение ока перевернул жаркое на решетке, обернулся и увидел Катю.

Очень красивый парень. Такой, что глазам больно смотреть. Блондин, похожий на актера Кристофера Пламмера — с большими голубыми глазами, подбородком с ямочкой и великолепной фигурой, полной грации и мощи.

И тут внезапно, глядя на Данилу, Катя вспомнила его мать. Высокая блондинка, красавица, в джинсах и ярком пончо, она приходила в школу за Женей в младших классах. Как же он похож на мать! Женя мало похожа. А ее тетка — эта Раиса Лопырева, что сидит в шезлонге, да тут вообще никакого сходства. Сестры — и такие разные.

— Вот и Катя приехала, — громко объявила домашним Женя, — прошу любить и жаловать.

— Здравствуйте! — поздоровалась Катя. — Петр Алексеевич, здравствуйте!

— О, сколько лет, сколько зим, подойди, подойди, дай-ка рассмотрю тебя, — Петр Алексеевич оживился в своем инвалидном кресле. — Когда Женя сказала, что встретилась с тобой, мы с ней весь вечер про ее детство, про школу проговорили. Ох, какая же ты стала, Катя! Ну, прошу познакомиться, это вот жена моя Раиса Павловна…

— Здравствуйте, — Катя вежливо улыбалась Лопыревой.

— Хорошо, что приехали к нам, — та, не вставая с шезлонга, закивала добродушно, — отдохнете. У нас тут река рядом, лес.

Катя разглядывала Лопыреву — да, несколько раз она ее видела по телевизору. Такая деятельная дама, состоит там в каком-то комитете по общественным законодательным инициативам или что-то в этом роде. Она давала интервью журналистам. Но сейчас в домашней обстановке казалась немного другой, попроще.

— Привет!

Это произнес Данила.

— Здравствуй, — улыбнулась ему Катя, — как ты вырос.

— И ты тоже подросла, — он смотрел на нее в упор. — Правда, не стану притворяться, школьные годы помню я плохо, особенно школьные годы моей сестренки.

— Ну, вообще-то не так уж много времени с тех пор прошло, — возразила брату Женя, — не придуривайся. Катя, это он потому так говорит, что стесняется.

— Я стесняюсь, — Данила улыбался. — Я рад встрече, Катя.

— Я тоже.

— Ну мясо-то готово или нет? — капризно спросил Герман Дорф.

— Ага, ага, ага. У нас тут просто. Разбирайте картонные тарелки, пластиковые стаканы, все сами, сами, у нас крепостных слуг нет.

Жаренные на углях стейки оказались превосходными. Катя получила свою порцию и села в шезлонг рядом с Петром Алексеевичем Кочергиным.

— Молодец, что приехала, — похвалил тот, прожевывая кусок мяса. — Вы так дружили в детстве с Женей, как же так получилось, что все связи ваши оборвались, вся дружба?

— Ой, мы и сами это обсуждали. — Катя вздохнула. — Вы же тогда переезжали, она школу меняла. А потом жизнь как-то все перемешала.

— Ну да, жизнь перемешала, много перемен. А у нас потом вот это случилось, — Петр Алексеевич указал глазами на свое инвалидное кресло, — несчастье за несчастьем.

— Как вы чувствуете себя? — спросила Катя заботливо.

— Да нормально. Я уж привык. Очень рад тебя видеть. Такая девчушка ты была умная, светлая.

— Забавная.

Катя подняла взор свой. Данила перед ней.

— Вы с Женей дружили, и ты на нее влияла всегда положительно, — продолжал Петр Алексеевич. — И мы с моей женой, Жениной матерью, всегда радовались вашей дружбе.

— Женя сказала мне о Марине Павловне. Примите мои самые глубокие соболезнования.

— Да, да, но время все лечит. Мы вот с Раей теперь, — Петр Алексеевич глянул на Лопыреву, та говорила в этот момент с Женей. — Погости у нас. Как видишь, круг друзей у нас тут небольшой, но все люди хорошие. И место к отдыху располагает.

— Ага. Parva domus, magna quies — малое жилище, великий покой, — хмыкнул Данила, — что ж, подставляй чашу.

— Кладбищенский юмор оставь при себе, — приказал ему отец.

Катя подставила свой пластиковый стаканчик. Данила налил ей красного французского вина.

— Я спросила, как Женя отсюда до города добирается, она рассказала — шофер у вас работал и убили его. — Катя и тут решила гнуть свою линию, а то все эти разговоры…

— Мы в шоке, — ответил Данила.

— Жалко парня очень, — кивнул Петр Алексеевич. — Я сначала даже не поверил. А к нам из полиции приезжала женщина-следователь.

Он так воспринял визит майора Лили Белоручки.

— Найдут убийцу, — сказала Катя, — но все же это как-то неприятно. У вас такой тихий поселок, я поняла, многие в особняках не живут.

— Тут охрана в поселке, правда, надежда на нее фиговая. — Петр Алексеевич махнул рукой. — Фархада, шофера нашего, у станции убили. А там разный народ бродит — хулиганы, молодежь. А он приезжий. К тому же, как бы это покорректней сказать — смуглый, внешность восточная. Напали какие-то подонки.

— Был Фархад, и нет Фархада, — Данила налил вина в стакан и себе и выпил. — Тетя, радость моя, выпейте за духовные скрепы!

— Ты же знаешь, я не приемлю алкоголь, — откликнулась Лопырева.

— Так я крюшончику плесну. — Данила отправился к мачехе-тетке. — Крюшончику за здравие вашего приятеля-крепостника. Или за то, чтобы его паралич скорее хватил! Тост за то, чтобы консерваторы-мракобесы все передохли поскорее и не портили больше воздух своей вонью!

— Думай, что говоришь, — одернула брата Женя. — Папа, ну скажи ты ему…

— Я его в детстве не порол, а надо было пороть как сидорову козу, — сказал Петр Алексеевич.

— Ты прекрасно знал, папа, что я псих. Что если меня кто пальцем тронет, я и убить могу, — ответил Данила и тут же широко ясно улыбнулся. — Ну что вы, в самом деле? Я же шучу. Я шучу, прикалываюсь. Тост за «Капитанскую дочку», за злодея-батюшку Емельку Пугачева, тост за «Я пришел дать вам волю!», тост за декабристов, готовых умереть за свободу. Тост за «Тупейного художника» и Алешку Карамазова, что хотел расстрелять генерала, затравившего крепостного мальчонку борзыми псами! Тост за великую русскую литературу, что одна лишь может вынести приговор всему этому нашему новоявленному мракобесному дерьму!

— Вот, как раз в твоем духе — тост за дерьмо! — хмыкнул Герман Дорф.

— Ты опять хочешь, чтобы нас тут всех стошнило? — спросила Женя.

Данила отвернулся. Через пять минут он покинул патио. К жаровне встал Герман Дорф.

Накатили сумерки. И сад и патио окутал ночной ноябрьский мрак.

Сразу же ярко загорелись фонари на веранде и подсветка на аккуратных садовых дорожках, выложенных