Расследования Екатерины Петровской и Ко. Том 2 - Татьяна Юрьевна Степанова

отчетом, интересовавшим ее прежде всего остального. Отчет хотели переслать ей по электронной почте, но Раиса Павловна отказалась. Увы, в свои пятьдесят семь лет она совсем не умела пользоваться компьютером. Все эти файлы, твиттеры, чаты вызывали у нее приступ мигрени. Компьютерная эра никак не отразилась на жизни и быте Раисы Павловны. Она и не хотела осваивать компьютер. Бог мой, это все штучки для молодых. Они помешались на всем этом. И мозги их, наверное, уже по-иному устроены.

Раиса Павловна освоила мобильный. И гордилась этим. Она умела звонить и отвечать на звонки. Но чуралась рассылки sms и всего этого интернетовского «шабаша», как она сама себе говорила.

Все, что ее интересовало, ей присылали в письменном виде. Распечатанном на принтере — вот, например, как этот долгожданный отчет.

И другие бумаги — запросы, инициативные письма, жалобы, требования разобраться и пресечь — все, все это присылали ей исключительно в письменном виде. Вернее, в секретариат часть документов приходила по электронной почте и в электронном виде. А затем секретарь все распечатывал и раскладывал по папкам.

Только вот не эти отчеты. Их привозил курьер. И вручал Раисе Павловне пакет лично в руки.

Отчет она читала очень долго. Затем сложила бумаги в верхний ящик стола и заперла его на ключ. Позже она переложит все в сейф.

А сейчас время заняться другой корреспонденцией. Она взяла очередной документ — инициативное письмо. Ох, опять из Петербурга. Там много единомышленников, и их активность порой зашкаливает. Раиса Павловна читала инициативное письмо в их инициативный комитет. По поводу каких-то почтовых марок — якобы тлетворное влияние Запада. На марках — скрытая пропаганда гомосексуализма, и пламенный единомышленник из Петербурга предлагал обратиться в ООН, в Межгалактический совет, в Комиссию планетарного масштаба, в Думу или, на худой конец, в департамент почт, чтобы издать распоряжение: все письма с такими марками отсылать назад.

Морока с этими пламенеющими сердцем борцами… У некоторых явные признаки клинической шизофрении. Но письмецо Раиса Павловна пометила своей визой — «к рассмотрению». Можно будет созвать «круглый стол». Подискутировать и организовать петицию. А Герман Дорф как-то пропиарит, и вдруг инициативу подхватят. Как знать?

Она помнила, как мучительно завидовала шумихе, поднявшейся из-за идеи запретить женские кружевные трусы. Их инициативный комитет тогда отмахнулся от этого, посчитал идею бредовой, а другие вот подхватили и распиарили. Имя себе сделали на этом. Потому что сколько дней страна это обсуждала и члены правительства высказывались, и министры, и депутаты. И все это абсолютно серьезно — можно, нельзя, надо, не надо. И темы не было в тот час важнее в государстве, чем эти женские кружевные трусы, а? Вот ведь как!

Раиса Павловна вздохнула — да, прошляпили тогда, не подключились, не сказали свое слово. А посему не попали ни в заголовки статей, ни в таблоиды.

Письмо она отложила в папку «проекты». И взяла следующий документ. Ах, это слезница… Общественность, близкая к церковным кругам, подает тревожный сигнал. Это по поводу того уголовного дела, где поп, подозреваемый в педофилии, улимонил за границу, и теперь идет процесс о его экстрадиции.

Общественники, близкие к церковным кругам, предостерегали: если экстрадиция состоится и начнется громкий процесс, то это может повредить имиджу церкви, ударить по ее престижу. Раиса Павловна в душе с ними соглашалась — конечно, грянет скандал. Но одновременно на самом дне, донце души своей она испытывала по поводу этого невыразимое злорадство. Так им и надо, этим попам. Пусть, пусть начнется процесс, пусть поймут, ощутят, что есть бревно в собственном глазу, когда стремишься видеть, замечать соринки в глазу ближнего.

И почти сразу же мысли Раисы Павловны обратились к тому давнему дню, когда она и ее нынешний муж Петр Алексеевич венчались в соборе. Она ведь к церкви трепетно относилась тогда, да и сейчас… несмотря на это вот скрытое душевное греховное злорадство по поводу скандала с попом-блудодеем… да, она ведь трепетно относилась к таинству…

И Герману Дорфу там, в саду, она не врала насчет этого — своего чувства в отношении брака, освященного венчанием.

А Петра Алексеевича привезли тогда в собор в инвалидном кресле. И он еще слаб был, немощен.

Сломанные ноги, раздробленный таз… Он под себя все еще ходил непроизвольно, потому что у него повредился мочевой пузырь. И ему постоянно меняли памперсы. Так-то вот… А она пошла за него замуж. И выходила его. Да, сейчас он, через столько лет, уже не такой беспомощный, каким хочет всем казаться. И она это знает. И он знает, что она — его жена — знает.

Тут Раиса Павловна вспомнила свою сестру Марину — первую жену Петра Алексеевича. Нет, не принесла она ему счастья. А ведь была такая красавица. Раиса Павловна… ах, что врать самой себе, нет, не нужно… она завидовала Марине. Волосы как шелк, кожа как атлас, губы как мед, фигура как у богини. Мужики слетались на ее улыбку, как бабочки на огонь. И она этим пользовалась. Она наставляла Петру Алексеевичу рога. Как знать — законные ли дети родились в том браке? Женя, Данила… Тогда ведь про экспертизы ДНК слыхом не слыхали. Можно провести сейчас на предмет установления родства…

Даниле и Жене…

Нет, не нужно. И вряд ли они согласятся, и Петр Алексеевич это не примет. А потом ведь родственная связь у них с ней, Раисой Павловной, все равно сохранится — по материнской линии. Она же их родная тетка. Так что совсем неважно, от кого сестра Марина родила их — Данилу и Женю… Может, и от него, от Петра. Он ведь так ее любил. А потом возненавидел за ее постоянные измены.

Мессалина… Сестра ее Марина — подлинная Мессалина.

Развратница…

А по-русски проще сказать, что настоящая… Ах нет, мат ведь тоже запретили. Так что не станем выражаться по-русски.

Раиса Павловна вздохнула. Вот Данила — он ведь хорошо образован, он латынь знает, переводит разных там римских классиков. Учился этому на филфаке, хоть и бросил, как он все, все бросает…

Но вот странное дело — как только официально запретили мат, он стал страшным матерщинником. Из чувства протеста, что ли? С матом даже римских поэтов переводит — говорит, что это круто, эротично.

Как это он намедни читал? Без мата, но все равно непристойно: «Ты устройся на ложе поудобней, чтобы тебя девять раз подряд я трахнул… Ты согласна — зови меня скорее. Пообедал я плотно, лег на спину, и туника на мне вот-вот порвется».

Поэт Катулл, римский