Губернское зарево - Евгений Евгеньевич Сухов

– Он, – указал пальцем на карман, в который следователь спрятал протокол, Калмыков.

– Он – это кто? – задал уточняющий вопрос Иван Федорович.

– Ефимка… – снова затравленно посмотрел на Воловцова отставной солдат. – Он врет! Он все придумал, я даже и представить себе не мог, что все так обернется…

– Тогда вы расскажите нам, как было, – спокойно и наставительно произнес Песков. – Честно и без утайки. Теперь, сами понимаете, отпираться – только срок себе этим накручивать…

– Я расскажу, все расскажу… – Калмыкова даже бросило в дрожь от нетерпения. – Все, как было…

– Слушаем вас. Только по порядку и с самого начала…

– Он, Ефимка то есть, как-то пришел ко мне в гости, – начал Калмыков, поглядывая то на Пескова, то на Воловцова. – Было это две недели назад. Он принес водки и закуски, и я удивился, с чего это вдруг, ведь в те разы, когда он приходил ко мне – а приходил он редко, в год раза два-три, не больше, – он ничего с собой не приносил. А он мне заявляет:

«Разговор есть».

Мне бы, дураку, сразу насторожиться: этот парень никогда просто так ничего не делал, а тут, ни с того ни с сего, глядь – и на угощение расщедрился. Но мы всегда только задним умом крепки. Ну, выпили мы, закусили. Честь по чести. Тут он и говорит: «Мне, дескать, помощь твоя требуется в одном деле».

«В каком?» – спрашиваю я.

«Я старуху, хозяйку свою, надумал ограбить. На днях деньги у нее видел. Большие…»

Я говорю, какие, мол, у старух могут быть большие деньги, так, на похороны свои небось припрятала, и не больше. А он мне в ответ:

«Э-э, нет, не скажи. Эта старуха очень богата. Я в ее сундуке, в шкатулке большие тыщи видел. Потому-то она все двери свои всегда на запорах держит и никого к себе не пускает. А посторонним, незнакомым людям и вовсе не открывает…»

Ну, я отговаривать его стал. Мол, не дело ты, племянничек, задумал. Повяжут нас обоих, тогда каторги не миновать. А он усмехнулся и говорит мне, что, дескать, все продумал и обставит дело так, что комар носу не подточит.

«А тебе, – говорит, – и делать ничего не надо будет, только уворованное унести да припрятать до поры».

– Значит, Ефимка предложил вам быть подельником в задуманном им ограблении своей хозяйки? – задал уточняющий вопрос Песков, но Калмыков даже замахал на него руками:

– Да каким подельником? Разве ж я знал, что он по-настоящему замышляет? Коли б знал, ни за что не пошел бы с ним, Христом Богом вам клянусь. Ведь он предложил мне только добро старухино домой унесть и там припрятать, не более…

– Хорошо, мы это учтем, – сказал Виталий Викторович.

– Да уж, пожалуйста, учтите, – немного успокоился Калмыков. – Так вот. Конечно, дело это мне было не по душе. Но что делать, коли сродственник помочь просит. К тому же выпивши я тогда был, вот и согласился. – Иван Ерофеич печально повесил голову: – Э-эх, кабы загодя зна-ать…

– Не отвлекайтесь, – сделал ему замечание Песков.

– Ага. Согласился я, стало быть. Тем более он говорил, что сам все сделает, а мне только добро забрать да уйти.

«А когда ты сделать все это думаешь?» – спросил я.

«А завтра, ближе к ночи. Приходи, – говорит, – завтра поближе к полуночи, когда постояльцы угомонятся. Калиточку я тебе загодя отопру. А старуха все равно ложится поздно…»

Я хмельной уже был, только головой согласно махнул. Ушел он, а я спать лег. А когда проснулся – вспомнил, что надо делать, и забоялся: а вдруг повяжут. Конечно, спрятать ворованное – не самому своровать, но все равно – арестантские роты, верно? – Калмыков посмотрел на Пескова.

– Верно, – охотно подтвердил Виталий Викторович. – Продолжайте.

– Ну что, дождался я кое-как позднего вечера, пошел. Калитка, как и говорил Ефимка, была не заперта. Я открыл ее и вошел во двор. А калитка так скрипнула протяжно, будто застонала, меня аж мороз по коже пробрал. Щас, думаю, вернусь, и наплевать мне на обещание, племяшу даденное. Едва сдержался, чтобы не уйти… – Калмыков вздохнул и с сожалением покачал головой: – Эх, кабы зна-ать… Ну, прошел я двором к черному входу, он тоже был открыт. Поднялся на второй этаж, в кухню, а там Ефимка сидит, меня дожидается.

«Пришел?» – спрашивает.

«Пришел».

«Ну, пошли тогда…»

Подошли мы к старухиной двери. Он постоял немного, а потом стучаться стал. Старуха из-за двери спросила:

«Кто?»

«Это я», – ответил Ефимка.

Она открыла. Ефимка ворвался в раскрытую дверь и стал ее душить. Я опешил. А он стоял и душил ее, зажав ладонью рот и нос. Скоро старушка обмякла, и он стал опускать ее на пол.

«Ты чего сделал? – спросил я. – Ты же убил ее!»

«Молчи, так надо, – ответил он. – Делай все так, как я буду тебе говорить, и никто ни о чем не догадается».

«Не буду, – отказался я. – Мы так не договаривались».

«Тогда пойдешь вместе со мной на каторгу, потому что ты – мой подельник, – заявил он. – Ты теперь соучастник убийства – понимаешь?»

Я очень испугался. – Калмыков посмотрел сначала на Воловцова, затем на Пескова, ища сочувствия. Именно так смотрел вчера на допросе Ефимка, когда говорил примерно то же самое. Но ни в глазах Ивана Федоровича, ни во взгляде Виталия Викторовича отставной солдат сочувствия не отыскал… – И стал делать все, что он мне говорил. Перетащил старушку из прихожей в комнату и положил, как он велел, около стола. А он в это время ушел за ширму. Наверное, искал эту шкатулку с деньгами. Скоро он подошел ко мне, держа в руках шкатулку. Я посмотрел в нее: денег там было не так уж и много, еще лежали серебряные часы и какие-то бумаги. Но племянник был очень радостным. Я спросил, чего он так радуется каким-то бумажкам. А он мне:

«Дурак! Это процентные бумаги на много тыщ. Самые что ни на есть настоящие деньги».

А потом Ефимка взял себе червонец и коробочку из-под часов, а шкатулку со всем содержимым отдал мне в руки, сказав, чтобы я ее надежно спрятал и не трогал ничего.

«А теперь будем заметать следы», – весело добавил он.

Меня его слова испугали, а Ефимка достал из нутряного кармана бутылку с керосином и стал лить его на старушку. Она вдруг открыла глаза. Я обрадовался, что она жива, и сказал ему об этом.

«Ага, – ответил он. – Щас мы это исправим», – и направил