Искатель, 2004 №3 - Станислав Васильевич Родионов

ее лицо: от ее губ др глаз. Но что это? Ее глаза не голубые и не синие — черные они, как осенняя вода в пасмурных озерах. Куда же делась голубизна? Боже, она все свидание плакала так, чтобы слезы навертывались и не стекали на щеки. Она удерживала их, чтобы не пугать меня… Слез набралось столько, что они вычернили глаза. Как в осенних пасмурных озерах…

— Люба, заплачь, — приказал я.

Она всхлипнула и заплакала открыто. Или мы вместе заплакали?.. Я погладил Любу по плечу и шагнул к двери. Она меня остановила, протянув какой-то листок:

— Игорь, возьми на память…

Я вышел из РУВД, отер платком влажное лицо и развернул листок со словами, написанными карандашом:

Прощай! Выдержу голод и зной:

Ты ведь будешь со мной.

И на щеках моих слезы…

Плачут все — даже березы.

Алексей ФУРМАН

ЭКЗОРЦИСТ

Колокольные звоны десятков церквей сливались в зыбкую какофонию и плыли над городом, рождая в душе ощущение тревоги и неуверенности. С центральной площади к затянутому свинцовыми тучами низкому небу поднимались рваные клубы черного дыма.

Командор отвернулся от забранного частой решеткой стрельчатого окна и подошел к столу. Взял наугад какой-то свиток, развернул, пробежал глазами несколько строк и, сообразив, что смысл до него не доходит, бросил свиток обратно на стол.

Решился наконец посмотреть на Глеба. Постарев разом лет на десять, тот сидел сгорбившись и безучастно глядел куда-то под стол.

Командор с надеждой перевел взгляд на инквизитора. Неестественно выпрямив спину, глава ордена отрешенно смотрел в окно. Он наверняка почувствовал взгляд командора, но никак на него не отреагировал; его худое, аскетическое лицо не выражало ровным счетом никаких чувств.

По всему было видно, что ждать помощи от отца-настоятеля не стоило.

Командор вздохнул и медленно опустился в жесткое кресло с высокой резной спинкой.

— Глеб… — Голос его прозвучал хрипло и неестественно, командор кашлянул, прочищая горло. — Глеб, я прекрасно понимаю, как тебе сейчас нелегко. Мы все прекрасно знаем, что после гибели Ратмары Вельга была для тебя всем.

При этих словах отец инквизитор неодобрительно поджал губы.

— И если бы была хоть какая-то, хоть малейшая возможность не доводить все до крайности… Поверь, мы пытались, но ты же знаешь — на карту поставлено слишком многое. В той борьбе, которую мы ведем, жизнь одного человека имеет слишком малую цену, чтобы… — Командор запнулся и, глухо застонав, прикрыл глаза ладонью.

Инквизитор вынырнул на мгновенье из прострации и взглянул на командора. В его взгляде промелькнуло что-то, похожее на сочувствие.

— Прости, Глеб, я сам не понимаю, что несу… Я этого не хотел. — Командор тяжело вздохнул. — Мы этого не хотели, но у нас не было другого выхода. Ты мне веришь?

Равнодушный кивок.

Командор беспомощно посмотрел на инквизитора, но тот уже вернулся к созерцанию оконной решетки. Если бы взглядом можно было убить, в следующее мгновение от отца-настоятеля осталась бы только кучка пепла.

Командор поднялся, обошел стол и, положив руку Глебу на плечо, попытался заглянуть ему в глаза.

— Может, тебе что-то нужно? Ты скажи, я все сделаю.

Глеб отрицательно качнул головой.

Командор бессильно опустил руки.

— Ну что ж, тогда тебе, наверное, нужно отдохнуть. Там за дверью отец Лациул, он проводит тебя в келью.

Глеб безропотно поднялся и шаркающей стариковской походкой вышел из комнаты.

Проводив его взглядом, командор вернулся за стол.

— Ну что, преподобный, теперь вы довольны?

Отец инквизитор медленно покачал головой.

— Не нужно разговаривать со мной в таком тоне, — произнес он, делая ударение на каждом слове. — Вы виноваты в случившемся не меньше меня. Если бы в свое время вы проявили твердость и настояли на отправке девочки вместе с родителями, сейчас все было бы по-другому.

— Не учите меня, что и когда я должен делать, — с трудом сдерживая злость, процедил командор. — Это ВАМ не привыкать отправлять детей на смерть!

— Вы забываетесь, командор, — строго отрезал отец инквизитор. И уже мягче добавил: — Но я вас понимаю. Глеб ваш единственный друг, он и Вельга были вашей семьей. Сейчас в вас говорят гнев и чувство вины, и потому вы несправедливы. Мне жаль девочку не меньше, чем вам, но я прежде всего думаю о деле. Вы не хуже меня знали, что Вельга Ильгова обречена, так или иначе. Знали, командор, знали! — Инквизитор поднял ладонь, предупреждая возможные возражения. — Даже если самому себе не хотели в этом признаваться. Пророчество однозначно: человек из рода Ильговых откроет Врата. Мы не могли рисковать. Жена Глеба была ведьмой, его дочь была ведьмой, и не нужно было быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться, что рано или поздно дар откроется и у Вельги. Глеб один из лучших в своем деле, он много лет верно служил церкви, и мы по возможности старались смягчить удар. А из-за вашей мягкотелости, — инквизитор обличающе наставил на командора палец, — мы сейчас, возможно, потеряли прекрасного специалиста.

Командор поставил локти на стол и уперся лбом в подставленные ладони.

— Если бы не моя мягкотелость, вы потеряли бы его двенадцать лет назад.

— Не скажите, командор, не скажите, — покачал головой инквизитор. — Одно дело нападение пиратов и совсем другое — суд инквизиции. Одно дело, когда человек, еще полный сил, теряет семью в результате трагической случайности, и совсем другое, когда у старика отнимают последнюю радость и надежду в жизни. Причем отнимают те, кого он считал своими друзьями и соратниками.

Командор, не поднимая головы, стиснул зубы и поиграл желваками.

— Кстати, я всегда был против тесного общения Глеба с внучкой и вас, командор, много раз предупреждал, что из этой привязанности не получится ничего хорошего. А теперь вы во всем обвиняете меня!

— Да ни в чем я вас не обвиняю, — поморщился командор, поднимая голову. Он прикрыл глаза и помассировал виски кончиками пальцев. — Но ведь можно же было сделать как-нибудь по-другому — есть же у вас закрытые обители, спрятали бы ее, изолировали.

— Невозможно полностью изолировать живого человека. Даже в самой закрытой тюрьме узники общаются хотя бы со своими тюремщиками, а это уже риск. В данном случае неоправданный. И потом, почему вы думаете, что так было бы лучше? Для кого? Для Глеба? По-моему, слабое утешение на старости лет знать, что твоя единственная внучка обречена умереть в каменном мешке, никогда не увидев солнца или человеческого лица.