Зависть - Сандра Браун

Паркер ткнул себя пальцем в грудь:

— Талантливый автор — это, очевидно, я?

— Очевидно и бесспорно.

Ее взгляд, такой открытый, искренний и серьезный, заставил Паркера внутренне поежиться. Отвернувшись, он долго смотрел на океан, чтобы не видеть ее глаз, не чувствовать… Ничего не чувствовать.

Похоже, это он выступал не в своей весовой категории. Наклонившись вперед, Марис легко тронула его за колено и сказала очень тихо, почти прошептала:

— Ты, наверное, не изменил своего решения и не скажешь мне, кто из твоих героев…

— Может, хватит, а?.. — Паркер рванул колеса инвалидного кресла и покатил в сторону своего рабочего стола. — Мне некогда. У меня не редактор, а настоящая стерва, которая навалила на меня целую гору работы!

«ЗАВИСТЬ»

Глава 4

1985 год

Вторник накануне Дня благодарения*[3]выдался морозным и пасмурным. Как по заказу, холодный фронт понизил температуру до двадцати трех градусов", словно индейка и тыквенный пирог были несовместимы с теплой погодой.

Будильник Рурка был заведен на половину восьмого утра. В семь сорок пять он был уже побрит и одет в свой лучший костюм. Без десяти восемь он спустился в столовую, где, прихлебывая горячий кофе, в последний раз просматривал рукопись и гадал, что скажет профессор Хедли о работе, в которую он вложил столько труда и душевных сил.

От этого зависело многое — в частности, го, как пройдут предстоящие праздники. Он либо проведет их спокойно и счастливо, с полным сознанием того, что его усилия не пропали даром, либо будет терзаться бесконечными сомнениями в собственных способностях.

Между тем время поджимало, и Рурк залпом проглотил остатки кофе. До объявления вердикта оставалось каких-нибудь полчаса, и каким бы ни был отзыв профессора — положительным, отрицательным или резко отрицательным, — Рурк знал, что выслушает его с облегчением. Неизвестность, томившая его со вчерашнею вечера, была хуже самого ругательного отзыва.

— Хочешь пирожок с джемом. Рурк?

Он поднял голову и увидел остановившуюся возле столика

"Около пяти градусов по шкале Цельсия.

Мамочку Брен, распоряжавшуюся в студенческом общежитии буквально всем.

— Нет, Мамочка, спасибо, — ответил он. — Мне пора бежать.

Рурк давно понял, что Мамочка была, наверное, самой многострадальной женщиной в мире. Миссис Бренда Томпсон давно овдовела, однако, вместо того чтобы выращивать в саду пионы и судачить с соседками, она добровольно переселилась в общежитие, где обитало восемьдесят два молодых человека, которые вели себя, словно стая диких павианов.

Это сравнение Рурк придумал сам, и оно казалось ему весьма удачным. Члены студенческого братства не чтили устоев, не уважали чужой собственности и никого не боялись. Для них не существовало ничего святого. Бог, родина, семья — для них эти слова были в лучшем случае пустыми звуками. Любые проявления чувств тотчас становились объектом грубых насмешек.

В словаре студентов не было понятий «прилично — неприлично». Как и все самцы рода Homo sapiens, оказавшиеся в группе численностью свыше двух человек, они деградировали буквально на глазах. По сравнению с ними даже неандерталец показался бы образцом благовоспитанности и хороших манер. Все, что их матери запрещали им делать дома, молодые люди со смаком проделывали в общежитии и кичились друг перед другом своим недостойным поведением.

Но миссис Томпсон, как и подобает настоящей леди, не обращала внимания ни на их дикие выходки, ни на выражения, которыми студенты уснащали свою речь, ни на их персональные привычки. Ее долготерпение и заботу, с которой она относилась ко всем без исключения обитателям общежития, снискали ей всеобщую любовь и доверие. Миссис Томпсон и в самом деле была Мамочкой для восьмидесяти двух сорвиголов, однако в отличие от настоящих родителей она никогда не пыталась приучить их к порядку и дисциплине.

Она словно не замечала пьянства, ругани и богохульств, в упор не видела сновавших из комнаты в комнату полуодетых девиц и никогда не жаловалась, если ее подопечные включали свои стереосистемы на полную катушку. А когда студиозусы, решив наказать некую девицу за измену одному из «братьев», выбрили в шерсти ее кошки аббревиатуру СЗУТ, обозначавшую название братства, Мамочка Брен сказала только, что еще никогда не видела таких ровных и красивых букв.

Впрочем, в ее присутствии, в особенности по средам, когда члены общины собирались в столовой на традиционную общую трапезу, студенты старались поддерживать видимость порядка. Откуда-то появлялись засаленные пиджаки и заляпанные кетчупом галстуки, и каждый, кто выругался, рыгнул или испортил воздух, спешил извиниться перед Мамочкой. Извинения неизменно принимались с благосклонной улыбкой, а уже через секунду с противоположного конца столовой доносился столь же оскорбительный звук.

Иными словами, в миссис Томпсон члены землячества обрели Идеал Матери.

Рурк давно подозревал, что Мамочка Брен относится к нему более тепло, чем к большинству обитателей общежития, хотя объяснить этого не мог. Во всяком случае, дело было не в поведении, поскольку Рурк был так же груб и так же плохо воспитан, как и большинство его товарищей. Однажды после вечеринки в честь окончания второго курса он заполз под стоявший в гостиной на первом этаже кабинетный рояль и там заснул. Очнулся Рурк от сильной рвоты, сотрясавшей все его тело. В гостиной было темно, холодно и сильно пахло «Джеком Дэниэлсом», извергнутым из его желудка.

Мамочка Брен появилась в гостиной внезапно. Очевидно, она только что проснулась, так как была одета только в длинный фланелевый халат и шлепанцы на босу ногу. Включив свет, она наклонилась над Рурком и, потрепав по плечу, спросила, как он себя чувствует.

«Спасибо, мэм, хорошо», — ответил Рурк, хотя каждому было ясно, что ему очень плохо.

Но Мамочка не произнесла ни единого слова осуждения. С неколебимым спокойствием фронтовой сестры милосердия она взяла одеяло, которое кто-то набросил на уродливую, как смертный грех, но зато исполненную во всех анатомических подробностях надувную резиновую куклу, находившуюся в общей коллективной собственности обитателей общежития, и заботливо укрыла Рурка, которого уже начинало знобить от холода и подступающего похмелья.

С той ночи Мамочка Брен прониклась к нему особой симпатией. Быть может, все дело было в том, что, протрезвев, Рурк поблагодарил ее за помощь и извинился, а быть может, в том, что он собственноручно убрал под роялем и вычистил за свой счет испорченный ковер. Ни один человек в общежитии, похоже, не обратил внимания ни на то, что ковер был заблеван, ни на то, что он снова стал чистым. Но Мамочка заметила. Очевидно, именно это и убедило ее в том, что Рурк не совсем безнадежен и из него еще может выйти что-то приличное.