Современный российский детектив-2. Компиляция. Книги 1-23 - Андрей Владимирович Поповский

Мишка ведь был невиновен, когда суд принял заявление от Киселя. Через прокурора принял это заявление! Мир захвачен и порабощен лицемерами. Хочешь в нем выжить – либо объявляй всем войну, либо прогнись.

И Коля решил, что сделает вид, будто прогнулся, а сам станет готовиться к войне. У него есть Майка. Правда, этой пионерке ничего не втолкуешь, она о мире лицемеров ничего пока не поймет. Для нее все одноцветное – либо черное, либо белое. Но это ничего, вырастет. И с ее смекалкой можно будет и новую революцию выковать. Ту, что планировали вначале, про которую вдруг забыли, а она ведь должна была нести знамя справедливости, а не превращать общество в скотный двор.

Тем более начало уже положено. В «Пионерской правде» прямо на первой полосе была изображена фотокарточка Коли в полный рост, он нес знамя на школьной линейке, а под карточкой статья о том, как на суде пионер дал отпор хулигану. Заголовок гласил: «Сам погибай, а товарища выручай!»

Коле Бейлинсону повезло, что случай истолковали в его пользу. Об этом он и думал, шагая по Баумановской, шлепая подошвами осенних ботинок по мокрой мостовой и желтой листве, которую еще не успела подмести дворничиха баба Дося. Только что прошел дождь, выглянувшее солнце светило тускло, небо было цвета молока, из которого выкачали весь жир на сливки, с деревьев сыпало и капало, стены зданий промокли, по канавкам бежали ручьи. Чем ближе был его дом, тем сильнее давило отвращение.

– Майка! – буркнул он, начав подниматься по лестнице, тяжело, будто вернулся с войны, припадая рукой к перилам.

– Угу, – отозвалась девочка, делая то же самое позади него.

– Не будешь мучить учебником за второй класс?

– А ты обещаешь, что быстро поймешь, как считают системы уравнений? Сколько можно на них топтаться!

– Я буду стараться.

– Ну это же чистая арифметика, Коля! Там же простые дважды два, пять минус три, только буквы добавились.

Коля протяжно выдохнул, про себя подумав: «Ага, конечно!».

На этаже послышалась музыка – кажется, Бах, которого Коля нынче терпеть не мог. Он не понял и сам, как и когда эта простая пластинка, которую всегда ставил его дядя, приходя домой после службы, могла внушить такое отвращение к ни в чем не повинному Иоганну Себастьяну.

Нехотя Коля открыл своим ключом квартиру, музыка обрушилась на них шумным вихрем из трубки патефона. Слушал дядя, мать всегда затыкала трубу диванной подушкой. Играла вторая часть третьей оркестровой сюиты ре мажор.

Они сняли верхнюю одежду, скинули обувь. Майка чуть сконфузилась.

– Мать, что ли, дома? Не помешаем? Все-таки суббота…

Коля медленно покачал головой, отряхнул юнгштурмовку, поправил у зеркала галстук и, чувствуя, как побежали капли пота между лопаток, решительно переступил порог гостиной.

В просторной, залитой дневным светом комнате, в которой на стенах с бежевыми обоями были разбрызганы тени от рисунка кружевных занавесок, казалось, пели ангелы – до того преображала пространство музыка. Ангелы эти были пленниками, пели они ладно, не фальшивили, но будто взывали о помощи. Коля знал, что их мучают. Как и его самого.

Он старался не смотреть, выбрал для взгляда книжный шкаф, но тот был слишком далеко – не пойдет, невежливо, переместил глаза к пушистому папоротнику, разбросавшему свои ветви в углу. Но густой, деликатный кашель заставил его посмотреть прямо. Дядя сидел между окнами, в кресле-качалке, с которого свисал клетчатый плед, и выглядел он в своем синем костюме-тройке и с зачесанными набок седыми волосами и острой бородкой как испанский гранд. Заложил ногу на ногу, локтем изящно откинулся на подлокотник и покачивался, дирижируя в такт сюите рукой и ногой в тапке. Патефон – небольшой, восьмиугольный, с красной жестяной трубой, играл справа от него, отбрасывая от крутящейся пластинки к потолку бесформенный блик.

– Здравствуйте, – звонко поздоровалась Майка. – Вот уж не ожидала вас тут увидеть, Савелий Илиодорович.

– Здравствуй, Майя, – мягко отозвался Швецов. – И тебе, Коля, здравствуй. Ну-ка, подойди сюда.

Савелий Илиодорович поднялся, сам подошел к племяннику, взял за плечи, заставив Колю сжаться, словно в ожидании удара, и обстоятельно оглядел лицо, проверяя, не останется ли следов и шрамов.

– Ну и ну, – вздохнул и сел обратно. Коля расслабился, пожалев, что струсил.

Надрывались скрипки, виолончели и контрабасы. Швецов смотрел на Колю с Майкой со свойственной ему мягкой, кошачьей снисходительностью. Майка изучала прокурора, сведя брови, Коля почти не дышал, упершись взглядом в папоротник, ожидая, когда им разрешат отойти к столу, чтобы приступить к учебе. Это бесконечно долгое мгновение все тянулось, музыка парила в воздухе, не давая ему сделаться твердым от электричества, исходящего ото всех троих. Когда наконец игла на пластинке добралась до пустоты, пауза стала напряженной, а воздух – как будто разреженным.

– Ах, дети-дети, – вставая, проронил прокурор. Шаркая тапочками, он подошел к патефону, поднял иглу, перевернул пластинку. Опять грянули скрипки, виолончели, контрабасы, и Коля ощутил пробежавший по коже разряд отвращения. Он хотел было заявить, что они пришли заниматься уроками, но насупился, ком подступил к горлу – только и мог, что глядеть враждебно исподлобья.

– Что вы чувствуете, когда слышите такую музыку? – спросил Швецов вполне серьезно, Майка бросила на Колю короткий взгляд: мол, чего это он?

– Ну же, – сказал Швецов с придыханием, стоя к ним спиной, – ну же, послушайте!

Он закрыл глаза, нацепил на лицо выражение бесконечного блаженства и принялся дирижировать скрипкам. Майка выпучила глаза на Колю, а тот умоляюще вздернул брови, безмолвно отвечая ей, что он ни при чем. Сердце больно било в ребра, хотелось развернуться и бежать без оглядки до самого Ленинграда.

– Единение с миром искусства! – сам себе ответил прокурор, оставаясь с закрытыми глазами. – Чувство сопричастности к прекрасному. Ведь это писали великие люди, гении, настоящие трудяги! А вы? Вы оба готовы ли дать миру нечто великое?

Швецов открыл глаза и глянул на них через плечо, чуть развернувшись.

– Готовы ли стать настоящими людьми? Что же вы так не уважаете и не цените своих отцов? Оба проливали кровь в революцию, сражались за ваше будущее. Светлое, счастливое, полное возможней. А вы – что?

Он говорил певуче, с добрым упреком, словно журил малышей из яслей. А глаза сверкали яростью. Он даже улыбнулся в конце фразы, не зло усмехнулся, не саркастически дернул уголком рта, а с мягким привздохом растянул губы в печальной улыбке. А глаза были злыми. Коля невольно посмотрел на Майку. Не купилась ли она? Нет,