Воля под наркозом - Михаил Серегин

Часа через два, успев сдать беднягу Колесова, пообщаться с Крутиковым по поводу Леры и съездить по вызову к сердечнику-хронику, я выкроил время и забежал в реанимацию, ставшую на ближайшее время для Мишки домом родным.

До недавнего времени я имел счастье трудиться в реанимационном отделении, пока судьба моя не сделала крутой вираж, в результате чего я оказался в терапии. Отработав положенное на основном месте, я, как и многие мои коллеги, отправлялся в ночное дежурство на «Скорой». Совмещение должностей давало неплохую прибавку к жалованью, а также занимало почти все имеющееся в моем распоряжении время. Последнее обстоятельство, полагаю, значительно оберегало меня от разного рода приключений, которые в моей жизни и так присутствовали в изрядном количестве.

Институтский мой приятель попал в умелые и заботливые руки Щербакова, который, было дело, и меня однажды буквально из могилы вытащил.

– Времени в обрез, – с порога предупредил я. – Как он?

– Знакомый, что ли? – прищурился Щербаков.

– Вообще-то да, – честно признался я. – В институте вместе учились.

– Коллега, значит. Так-так, тем интереснее… Не знаю, что произошло с твоим приятелем…

– Что, так серьезно? – Не на шутку испугавшись, перебил я неторопливые речи Щербакова.

– Как сказать… Руку его заштопали, порядок. Переломов нет. Еще имеет место пара-тройка довольно глубоких ссадин, возможно, сотрясение головного мозга, но утверждать наверняка сейчас трудно. Ну а синяками, ушибами, царапинами украшен дружок твой с головы до ног. Но это все фигня. Самое интересное то, что коллега, похоже, несколько суток ничего не кушал, равно как и не пил. По крайней мере, почти не пил. Степень истощения такая, что заднице его, пардон, впору паутиной зарасти, потому как какать давно нечем. В сознание пока не приходил. Организм, к счастью, крепкий – состояние улучшается прямо на глазах.

Мы помолчали, глядя на распростертое на кровати худое тело. Сейчас, отмытый и переодетый в больничное белье, Мишка выглядел еще более жалко и беспомощно – желтая кожа, обильно украшенная синяками и кровоподтеками, резко контрастировала с белоснежным бельем и перевязочным материалом; голова и руки были увиты проводами, трубками и трубочками. Рыжая с частой сединой щетина только подчеркивала худобу лица.

– Слушай, – нарушил молчание Щербаков, – может, он в какой секте состоял? Знаешь, говорят, есть такие, где самоистязанием занимаются, аскетизм проповедуют.

– Мишка в секте? Быть такого не может, точно говорю.

– А родственники что говорят?

– Отец умер давно, мать-старушка в каком-то пансионате. А больше вроде и нет никого. Так что родственники молчат, – изрек я глубокомысленно.

– Его же оплатили по полной программе, – удивился Щербаков.

– Да это так, приятель какой-то позаботился. Пойду я пока, загляну попозже, как поспокойней станет.

Часа полтора спустя звонки с требованием немедленной помощи временно – как показала практика, до рассвета – прекратились. Сердечники, язвенники, диабетики и искатели приключений взяли тайм-аут на кратковременный сон и отдых. Передышку я решил использовать по полной программе, предварительно заглянув в диспетчерскую. На телефоне дежурила сегодня Алевтина Георгиевна.

– А где Хоменко? – удивился я, не увидев привычной флегматичной физиономии своего диспетчера.

– А я тебя чем не устраиваю? – не упустила случая позубоскалить Алевтина. – Ну, согласись, Володечка, я же лучше, чем Хоменко?

– Лучше, – охотно согласился я. – С определенного ракурса.

Алевтина смешно поморщилась.

– Ладно тебе, остряк. С чем пришел?

– Наведаюсь в терапию, – доложил я, – затем в реанимацию, а после посижу в ординаторской.

– Иди уж, – милостиво разрешила дежурная, – понадобишься – из-под земли достанем, будь уверен. Плюшку хочешь? Сама пекла.

Я добросовестно исполнил врачебный долг перед больными, вверенными мне на сегодняшний день, вполуха выслушал сообщение дежурной медсестры о том, что состояние у всех четверых стабильное и опасений не внушает, и, горя от нетерпения, помчался в реанимацию.

Из палаты Колесова, в спешке едва не сбив меня с ног, вылетела медсестра. Я торопливо распахнул стеклянную дверь. Щербаков склонился над пациентом, озабоченно что-то приговаривая. Услышав звук шагов, он кинул на меня короткий взгляд, мрачно произнес:

– А, это ты? Вовремя. Твой приятель только что пришел в себя.

– Правда? – обрадовался я. – Что говорит?

– Ничего не говорит. Зато попытался немедленно подняться и слинять. Повредил себе иглой вену, напугал до смерти медсестру и опять отрубился.

Я подошел поближе. Щербаков заново налаживал систему. Лицо Колесова побледнело еще больше, из поврежденной вены тонкой струйкой сочилась кровь, стекая из-под наброшенной салфетки на белоснежную простыню. Внезапно Колесов шумно выдохнул, веки его дрогнули.

– Ну-ка, подстрахуй, – торопливо произнес Щербаков, – сейчас опять дергаться начнет. Не пойму, откуда силища такая у этого… этой жертвы Освенцима.

Он быстро закрепил введенную в вену иглу и выхватил шприц из дрожащих рук подоспевшей медсестры.

Мишкины глаза широко открылись и уставились прямо на меня. Я невольно вздрогнул, медсестра испуганно ойкнула.

– Без паники! – добродушно прикрикнул на нее Щербаков. – Сейчас мы тебя, голубчик, успокоим.

Одним движением он ловко проколол иглой не так давно мощную, а теперь дряблую, как у старика, мышцу. Тело Колесова конвульсивно содрогнулось. Я поспешно положил руки ему на плечи. Мишка, однако, больше не дергался, его широко открытые глаза продолжали, не мигая, смотреть мне в переносицу.

– Так-то вот, – удовлетворенно пробормотал Щербаков, убирая шприц, – а теперь спать, спать, голубчик.

Во взгляде Колесова не отражалось ни страха, ни боли, ни безумства. Осмысленности, впрочем, тоже. С минуту мы еще усиленно таращились друг на друга, затем глаза Колесова медленно закрылись, тело обмякло, дыхание выровнялось. Я с легким изумлением обнаружил, что сам все это время стоял, практически не дыша, глубоко вздохнул и вытер вспотевший лоб.

– Все, уснул. Вы, Наташенька, пока идите, – ласково обратился Щербаков к все еще перепуганной медсестре, – чаю горячего выпейте. Я пока тут посижу.