Молитвослов императрицы - Мария Спасская

— Мирослава! Ну вот! Опять!

И, закрывая дверь, забрал у меня из рук пакеты. Мы стояли в прихожей, и он с болью в голосе говорил:

— Милая моя, хорошая! Я все понимаю, но нельзя же так! Два года прошло, как твоей дочери нет, а ты ей все игрушки покупаешь!

Да, умом я понимаю, что Катюня умерла, но сердце принять не может. Она шагнула в открытое окно прямо на моих глазах, моя милая маленькая девочка. В ручке ее был зажат рисунок, и последние ее слова были: «Мамочка, смотри, что я тебе нарисовала!» Она их прошептала, лежа на асфальте. Она была еще жива. Она сделала шаг навстречу мне, идущей из магазина. А я, стоя в арке с авоськами в руках, смотрела на мою любимую девочку, видела, как ее ножка соскальзывает с подоконника, и от ужаса отказывалась верить в происходящее. А потом она лежала на асфальте, и я кричала так, что ко мне боялись подойти. И эти двое — бывший муж и наш старший сын — они смотрели на нас из того страшного окна, откуда упала Катенька, смотрели во двор и ничего не предпринимали. Все, что могли, они уже сделали. Один играл в бродилки на компьютере, второй штудировал репринтное издание Бердяева.

Я до сих пор не могу спать без снотворного. Стоит только закрыть глаза, как я вижу залитый солнечным светом двор и ее, стоящую в оконном проеме. Мое пятилетнее счастье. И я готова жизнь отдать, только бы вернуть назад тот миг, когда она все еще там. Стоит на подоконнике и улыбается, размахивая рисунком. Если бы было возможно перемотать ленту времени назад и не дать ей упасть!

Когда я вышла из больницы, первым делом развелась с Евгением и ушла жить к Эммануилу. Терпению моего нынешнего мужа остается только поражаться. Он ждал меня все те долгие пятнадцать лет, что я была замужем за чокнутым профессором Волчанским, повернутым на своей чертовой монографии. И вот дождался. Наверное, Эммануил меня действительно любит, но мне все равно. Все равно. Пусть любит, я не против. Я убрала в аптечку пузырек с таблетками, выключила воду, вышла из ванной и услышала голос разговаривающего по телефону Эммануила:

— Да, Иннокентий Семенович, вы правы. Полагаю, немного отдохнуть в стационаре ей и в самом деле не повредит. Покапаете успокоительное, поколете витаминчики. Во сколько нам подъехать? Вот и отлично. Давайте завтра, прямо с утра. Часикам к десяти.

Стараясь не шуметь, я надела туфли, накинула плащ, подхватила сумку, взяла ключи от машины и вышла из квартиры.

Царское Село, декабрь 1916 год.

Смотреть, как в сгущающихся сумерках санитары укладывают в подъехавшую карету бездыханное тело потерпевшей, Влас не стал, и без того задержался на месте происшествия непозволительно долго. Вне всяких сомнений, его старинный, еще с гимназических времен, друг Ригель уже вернулся из анатомического театра и теперь с нетерпением ожидает кормильца. Они обитали в квартире втроем — Влас, Ригель и девушка Раиса Киевна. Собственно, Раиса Киевна Симанюк, дочь генерала, и сдавала эту дивную мансарду в доме Монитетти на углу Широкой и Бульварной улиц.

С Мишей Ригелем Власа связывала многолетняя дружба, проверенная горем и радостями. Вместе, играя в индейцев, они носились по зарослям Летнего сада, вместе строили шалаши, вместе дрались с компанией толстого Костика Свиньина. Свиньин был самый заклятый их враг, и часто то Влас, то Мишка, проходя мимо адвокатской конторы его отца, не без намека рисовали мелом на двери свиную голову. В конце этого мая, уже после возвращения из Москвы, Влас и Ригель шатались по городу в поисках приключений, увидели билетик на одном из окон второго этажа и зашли полюбопытствовать об условиях сдачи. Дверь им открыла приземистая плосколицая девица лет двадцати в безвкусной полосатой блузе и с таким же не претендующим на изысканность полосатым бантом в волосах, Влас в первый момент подумал, что это девица — прислуга. Девица окинула их с Ригелем снулым взглядом и назвала сумму за две свободные комнаты.

В тот же вечер решено было переезжать, ибо и сумма, и некрасивая и, как видно, спокойная хозяйка без особых запросов их вполне устаивали. И потом, женщина в доме — это всегда тепло, уют, чистота и еда. Пожив с неделю, друзья поняли, что только не в случае с Раисой Киевной. В мансарде царили грязь и сумрак, и вечный сквозняк, гуляющий по коридору, доносил будоражащие запахи еды лишь из чужих окон. Раисе Киевне некогда было заниматься домом. Девушка обожала поэзию и, встав с утра, нечесаная и немытая, в просторной несвежей рубашке ходила по квартире с томиком стихов в руках, пропевая под нос поэтические строки и швыряя затушенные прямо об стены окурки папирос себе под ноги. Ближе к вечеру Раиса Киевна либо отправлялась на вечера антропософского общества, либо, закутавшись в шаль, выходила на кухню и ожидала, когда вернутся квартиранты и покормят ее.

На Соборной площади располагался магазин Филиппова с потрясающими пирожными, а также мясная лавка Шалберова с ветчиной и колбасами, но после четырнадцатого года цены на продукты выросли так, что всякий раз, проходя мимо витрин продуктовых магазинов, прохожие ускоряли шаг, борясь с искушением зайти и спустить все имеющиеся деньги на небольшой, но очень аппетитный кусочек окорока либо коробку вкуснейших пирожных. Влас считался в мансарде добытчиком, ибо время от времени наведывался в родительскую лавку и за счет продуктов на складе пополнял их общие запасы колониальной провизией. Особым спросом пользовались китайская лапша с острыми приправами, которую всего-то и нужно было залить кипятком. Также высоко котировались индийские сладости и японская водка.

Правда, водка заканчивалась как-то особенно быстро, Влас не успевал приносить маленькие бутылочки с загадочными иероглифами — за пару дней шкафчик, где они хранились, неизменно оказывался пустым. Глупо было думать на Ригеля, пить он не любил. А вообразить себе воровато греющую на примусе бутылочку саке и проглатывающую обжигающую жидкость Раису Киевну у молодого фотографа не хватало фантазии — не совсем же она конченая особа.

Но, вернувшись домой, Влас вынужден был признать, что добродетели квартирной хозяйки им сильно преувеличены.

Пройдя по коридору в витающих под потолком сизых клубах папиросного дыма, Влас устремился на кухню и застал там двух других обитателей мансарды. Босая Раиса Киевна в ночной сорочке сидела на стуле. Ригель, зябко завернувшись в пальто, дремал в углу дивана. На загаженном столе валялись обломки засохшего хлеба, тарелки с рыбьими костями, давно пустая, грязная супница с торчащим из нее половником, и тянулась аккуратная шеренга пустых бутылочек, тех самых, в которых некогда было саке. Перед шеренгой солдат-бутылок командиром высилась вазочка с виноградом, который по ягоде отщипывала Раиса Киевна.

— Воскобойников! Принесли? — вместо приветствия выкрикнула она, отправляя виноградину в рот.

— Рая отчего-то решила, что ты непременно принесешь ей японской водки, — высунул нос из воротника пальто Ригель.

— Не смейте называть меня Рая! — повысила голос девушка, швыряя в квартиранта оторванной от кисти виноградиной. — Нет во мне рая, один лишь ад! Я требую — слышите, вы! Требую, чтобы с этого момента меня называли Ада!