Гром над пионерским лагерем - Валерий Георгиевич Шарапов

Пошел дым. На той половине скрипнул наконец диван. Было слышно, как Князь, подойдя к двери, толкнул ее — спокойно, уверенно, раз, другой, третий.

— Наташенька, — каким мягким был его голос, прямо облако райское, — Наташа, что за игрушки? Открой.

Он стукнул не шутя, уже ногой, потом врезал плечом — дверь охала, скрипела, но держалась. И Введенская, закрыв глаза, привалилась своим тощим телом к двери — для надежности. Она его оттуда не выпустит. И сама не выйдет.

…Когда все это происходило, Соня была совсем близко.

Она была донельзя довольна собой. Все сделала, как учил папа. С утра, обманув взрослых незнакомых девушек, отправилась как бы на горшок, а потом скрылась в лесу и добралась сюда. Он открыл ей свой секрет, о котором даже мама не знала, — тайную комнату под полками с банками Миши. Надо было подлезть под последнюю, сдвинуть стенку — и вот комнатка, папино царство. Стол с инструментами, керосинка, бумажки — все такое его, пахнущее им, его руками. Тут было темно и уютно, как если закрыть глаза ладонями. Соня слышала, как они ругались, но, когда прозвучали страшные слова, тотчас зажала уши — нет, это неправда, он не мог так сказать. Не может быть. Послышалось.

Когда мама звала — а этот крик проник и сквозь зажатые уши, в самое сердечко, — хотелось закричать в ответ, выпрыгнуть, но тайник-то был заперт. Потом все стихло. Было холодно, как в подвале, и откуда-то сквозило люто, аж зубы застучали.

Потом удар. И еще один. Что-то рванулось, затрещало — и вскорости запахло так же, как когда мама растапливала сырые дрова. И вот уже дым лез во все щели, колол глаза, затыкал нос, становилось жарко. И Сонька выкрикнула в гибельную тьму единственное заклинание, в которое верила:

— Мама!!! Мама!!!

…Колька же почуял неладное еще издали, когда ветер переменился и пахнуло в лицо густой гарью. Когда парень подбежал, дом уже задыхался, дым полз из всех щелей, из-под крыши рвался огонь, стены тряслись и кряхтели от жара и от ударов. На половине Сергеевны кто-то орал и бился. Колька дернул дверь на другую половину, согнувшись, пролез по узкому коридору, который уже заволокло дымом. Над самым полом было еще можно дышать, хотя прихватывало нос и горло. Колька все лез и лез, запрещая себе думать о том, как же обратно.

Как сквозь вату слышал дикий грохот во дворе, точно стена отвалилась от избы, потом топот, два выстрела на улице. Казалось, что кто-то кричит из огня, из-под земли, но Колька понял — это кровь в ушах завывает.

Он, зажимая нос платком, вполз в комнату — там у двери на другую половину лежала куча тряпок, а из нее торчала рука, уцепившись за ручку. Он, задержав дыхание, рванул, ухватил под мышки, потащил за собой по полу, но она вдруг ожила, начала биться, скрежеща пальцами по полу:

— Нет, нет…

Колька, психанув, зажал локтем тощую шею, придушил — она обмякла. Он зло, волоком, как мешок, тащил женщину за собой. А за ними огонь уже жрал старое дерево, треща досками, словно зубами, настигая, и пол вздымался под ногами, точно желая помешать выбраться.

Наконец — свет! Воздух! На самом деле и вокруг дома уже нечем было дышать. Колька все полз, полз от жара, таща Наталью за собой, а она, придя в себя, завизжала, захрипела, как ведьма, снова растопыривалась, как морская звезда, орала:

— Пусти! Уйдет! Пусти!

И тут откуда ни возьмись — Эйхе. Он бежал к крыльцу, как казалось, ужасно медленно и, подскочив к окну-жерлу, оттолкнулся от земли и рыбкой влетел внутрь.

Из дома валил клубами дым — и вновь издалека, глухо, из-под земли послышался детский истошный крик. И смолк.

Наталья взвыла, надрываясь, точно резали ее заживо. Колька ни о чем не думал, просто держал и вдавливал ее в землю, жалея лишь о том, что нельзя ни придушить, ни свернуть ей шею. Если бы кто сказал, что у него из глаз льются слезы, он бы очень удивился. Введенская наконец замолчала, сорвав глотку, и, обмякнув, ткнулась в пыль. Ничего не было слышно, кроме рева пламени и треска горящего дерева. Со страшным грохотом и ужасно медленно провалилась в пылающий ад пылающая же крыша.

…Акимов был напротив крыльца, когда дом полыхнул и началась свистопляска. А вот почему он не рванул к дому сразу — на этот вопрос ответа не было. Может, потому что он не Витька — нет ни его закалки, ни (странно!) его быстрой реакции.

А потом не до того стало. От дома, ревущего зверем, отвалился пылающий кусок, и из пекла вырвался горящий человек, огромный, бесформенный, маша огненными крыльями, как птица, и понесся прямо на Акимова. Сергей опустил пистолет, шагнул навстречу — надо сбить пламя, прижать к земле, забить ветками, закидать землей.

— Падай! — крикнул он, но горящий ускорил бег, а потом врезался в него плечом, сбивая с ног.

Акимов упал на спину, инстинктивно закрывая лицо. А когда отнял руки, увидел, как горит на земле одеяло, а сам человек, невредимый, мчится в глубь леса.

Акимов вскочил, утерся и рванул за ним. Была видна его рубаха, мелькавшая между березами. Сергей прицелился, пальнул — мимо, только кора брызнула. «Вот сука, и бежит прямо, не петляет. Уверен, что не попаду?» И снова, тщательно прицелившись, Сергей выстрелил.

Взмах белых рукавов — и человек, споткнувшись, остановился, прошел косо несколько метров, рухнул на землю. Почему-то стало тихо-тихо, хотя не могло так быть. Мелькнула глупая мысль: «Все, что ли?» Акимов, держа пистолет наизготовку, осторожно приблизился. Человек лежал лицом вниз, обмякший, руки по швам. Не тронутая огнем рубаха дымилась. Сергей, поколебавшись, все-таки подцепил носком сапога мужчину, перевернул на спину — да, это был он. Князев, Андрей Николаевич, профессор, многолетний бесценный муровский эксперт, старший консультант по реставрации документов и графики и пес знает еще кто. Официально похороненный в Норильлаге как погибший в результате чепе в котельной. Постарел, и переносица сломанная не придавала лоску, но лицо по-прежнему как с иконы. Только теперь глаза пустые и челюсть отпала.

Сергей потянулся проверить пульс — и тотчас «труп» ожил, ухватил за пояс, дернул на себя. Акимов, потеряв равновесие, упал на него — и, чавкнув, вошел в живот Сергея нож. Вышел, таща за собой кожу и внутренности. Снова вошел, снова вышел — и опять.

Поднявшись, Князь быстро обыскал тело, забрал удостоверение, достал из бумажника нищенские пару рублей. Хмыкнул. Вынул из сведенных