Изъян - Алекс Джиллиан

Значит, я должна остаться. Должна понять, что скрывается за фасадом Ordo Simetra, и как связаны убийства женщин с этим местом. А в том, что связь есть, у меня нет ни малейших сомнений. Вероятно, все три жертвы были так называемыми «глашатаями» клуба. Новые факты, услышанные от Харта, указывают именно на это.

И он, конечно же, в курсе происходящего, но устроить ему допрос с пристрастием — откровенно дерьмовая идея. Так я ничего не добьюсь. В лучшем случае меня выставят от сюда вон, а в худшем — я окажусь следующей жертвой.

Сейчас мой новоявленный родственник уверен, что я пришла сюда по другой причине. Искать помощи, спасения, как и все, кого он привык «проводить над пропастью». И в этом его заблуждении — моя единственная защита.

Я делаю глубокий вдох, поднимая на Харта решительный взгляд. Затем осторожно беру чашку и делаю первый глоток, успокаивая себя тем, что у него нет повода чем-то опаивать меня или травить.

— Хорошо. Я задержусь, но ненадолго.

Глава 12

«То, что обжигает, может греть.

Всё решает рука, а не пламя.»

— из Катехизиса Ordo Simetra

Сразу после лёгкого перекуса Тео перешёл от слов к делу и устроил мне полноценную экскурсию по внушительной территории бывшего санатория. На улице уже стемнело, и мы неторопливо двигались по идеально ровным тротуарным дорожкам с вмонтированными полосами подсветки, которые мягко загорались под ногами, словно направляя маршрут.

По обе стороны тянулся ухоженный газон без единого сорняка. Трава, покрытая тонкой пленкой росы, отливала глянцевым блеском и казалась искусственной декорацией, как и все вокруг. Корпуса с фасадами из стекла и бетона светились отражёнными огнями; в их зеркальных плоскостях дробились отблески фонарей, скользили тени прохожих и ритмично мигали красные индикаторы датчиков охраны.

Тео рассказывал, что в клубе никто не пытается «залечить» человека или посадить на антидепрессанты. Напротив, здесь учат принимать собственные изъяны и превращать его в строительный материал для успешного будущего без самокопания и стрессов.

Харт показывал корпуса и знакомил меня со специалистами. В одном крыле располагались кабинеты кураторов. Эти серьёзные люди со спокойными уверенными голосами и приветливыми улыбками напомнили мне сотрудников престижной клиники или бизнес-коучей на корпоративном тренинге. В соседнем зале гудел проектор, на экране мелькали графики и схемы, демонстрирующие визуальные модели работы с болевыми точками. В другом крыле несколько небольших групп обсуждали вслух свои записи и делились выводами, периодически внося пометки в одинаковые блокноты с тиснением уробороса на обложке.

Вот и еще один тревожный звоночек. Сначала к символу дают привыкнуть через внешние образы, вроде тех, что я вижу сейчас, а потом… Тут моя логика ломается, так как я отказываюсь понимать, как человека в здравом уме могут убедить нанести подобное уродство на свою кожу.

— Это дневники боли, — заметив мой откровенный интерес, поясняет Тео. — В течение тридцати дней человек фиксирует всё, что причиняет ему страдание.

— А потом зачитывает перед всеми? — настороженно спрашиваю я, сомневаясь, что когда-нибудь решусь на подобное.

— По желанию. Но в целом смысл практики заключается в другом.

— В чем же?

Мы останавливаемся у стеклянной перегородки, за которой проходит занятие по дыхательной гимнастике.

— Сначала человек учится смотреть в лицо своей боли, — продолжает Тео. — И со временем принимать её не как врага, а как основу для нового фундамента. Поверь мне, это только звучит просто, но на деле рушит целые блоки внутри. Когда ты снимаешь первую маску — ту, что показываешь миру — становится не по себе. Когда срываешь вторую — ту, что позволяем увидеть близким — страшно. Но самая сложная — третья. Та, за которой мы прячемся от самих себя.

Мда, звучит заковыристо и отнюдь не по-медицински. Скорее, похоже на идеи экзистенциалистов[4] о масках, пустоте и необходимости заглянуть в неё, чтобы найти свое истинное «я». Только если у философов человек сам выбирает, чем заполнить пустоту, здесь же все может оказаться совершенно иначе. И гораздо опаснее…

Я отвожу взгляд от зала с дышащими в унисон людьми. Вопреки моим опасениям, они выглядят слишком расслабленными и довольными жизнью, чтобы заподозрить Харта в неискренности, а методики местных кураторов в злонамеренной манипуляции.

— А как насчёт спорных подходов? И так называемых стресс-тренингах, используемых на курсах по личностному росту? Например, когда людей кладут в гроб, закапывают в землю или оставляют на ночь в подвале с крысами.

Харт снисходительно улыбается:

— Мы не прибегаем к примитивным трюкам.

— А если кто-то не готов снимать маски? — уточняю я.

— Тогда он остаётся на более раннем этапе. Или уходит.

Его слова прозвучали спокойно и рассудительно, не оставляя место для придирок и сомнений. Я заставила себя отвлечься, осматриваясь по сторонам, но не смогла найти ничего подозрительного. Окружающая меня мирная картина абсолютно не вписывалась в мои представления о секте. Люди выглядели собранными, но не подавленными; внимательными, но не загипнотизированными. Никаких фанатичных лозунгов или заученной синхронности движений. Только доброжелательные лица и открытые приветливые улыбки.

Я пыталась внушить себе, что всё увиденное — лишь тщательно отрепетированный спектакль, отполированная витрина для доверчивых зрителей. Но чем дальше мы углублялись в практики и философию клуба, тем труднее мне было сохранять свой скепсис. Атмосфера казалась цельной и убедительной, а это тревожило сильнее, чем любые маски и декорации.

Мы сворачиваем в боковой коридор, где я замечаю массивную дверь из матового стекла с узкой прозрачной полосой по центру, за которой виднеется зеркальный лабиринт, где бесконечно множатся отражения, ломая ярко-освещенное пространство.

— Что там? — тихо интересуюсь я, стараясь абстрагироваться от нахлынувших неприятных ощущений.

— Обычно это место не показывают ни гостям, ни новичкам, — после короткой заминки отвечает Харт. — Доступ туда открывается, когда человек уже достиг определённого прогресса и готов двигаться дальше.

— Но я ведь не обычный новичок?

На его губах мелькает лёгкая улыбка.

— Нет, не обычный, — соглашается он, открывая тонированную дверь. — Все еще хочешь заглянуть внутрь?

Я машинально шагнула вперед. Ярко освещенное пространство дробилось, множилось, ускользало, отражая не только наши фигуры, но и саму суть страха, что рос во мне с каждой секундой.

— Здесь проходит одна из ключевых практик, — произносит Харт, прежде чем я осмеливаюсь задать вопрос. — Человека запирают на двенадцать часов. Без одежды, в абсолютном одиночестве. Только зеркала и камеры, фиксирующие каждое движение. К утру испытуемый обязан назвать вслух то, что на самом деле управляет его жизнью.

Я прикусываю губу, примерно догадываясь, что он пытался до меня донести.