Час пробил - Виктор Львович Черняк

дружелюбно, можно даже сказать, обворожительно, что не оказалось сил порвать с ним; о преступниках, которые таинственно проникли в особняк Лоу, не оставив никаких следов своего пребывания.

— Так как? — повторил Розенталь.

Согласиться и не пить было гораздо проще, чем объяснять нежелание принять предложение хозяина.

— Пожалуй, немного можно. Полстакана, не больше.

Розенталь засиял и извлек из глубин громоздкого буфета второй хрустальный стакан.

— Прекрасное пиво, хотя Барнс утверждает, что пиво — враг номер один мочеполовых путей. Чудак. Ну и чудак.

На такую редкую удачу Элеонора и не смела рассчитывать — разговор только начинался, а имя Барнса уже прозвучало и без малейших на то усилий со стороны миссис Уайтлоу.

— Вы дружны? — безразлично спросила Элеонора.

Розенталь, видимо, сообразил, что его несколько занесло, потом, решив, что, в сущности, городок маленький7 и все знают всех, ответил:

— Не то чтобы дружны, нет. Скорее, давно живем бок о бок. Оба поселились в городе после войны.

— Барнс, конечно, воевал? — поинтересовалась Элеонора.

— Почему — конечно? — не скрывая досады, обиделся Розенталь. — Я тоже воевал, даже… — тут Розенталь спохватился и замолчал.

— Я имела в виду, что, поскольку Барнс врач, его призвали в первую очередь.

— Ну да, ну да, — поспешно согласился хозяин.

Дальше они потягивали пиво и молчали. Элеонора думала, что Розенталь, видимо, хотел сказать: я тоже воевал, даже вместе с Барнсом. Но потом решил промолчать об этом. Банки пива, которые Сол достал из холодильника, были точно такими же, как те, по каким палил Харт во дворе полиции.

— Как вы думаете, мистер Розенталь, сколько существует сортов пива? — Элеонора поднесла стакан к губам и смочила их горьковатой холодной жидкостью.

— Пива? В мире? Ну, не знаю. Тысячи, наверное. Настоящий любитель пива знает толк в нескольких десятках сортов, оценит достоинства «Хорсес пек» — имбирного пива, ячменного, но любит по-настоящему один-два сорта всю жизнь. Привязанность к пиву, как привязанность к женщине. Не смейтесь! Тут нет ничего странного. Конечно, вы можете пить разные сорта и марки, но по-настоящему привержены только одному-единственному.

— Вот уж не думала об общности судеб женщин и пива, — миссис Уайтлоу покачала головой и сделала еще один символический глоток.

— Я пью это пиво более тридцати лет и не променяю его ни на какое другое. На мой взгляд, лучшего пива нет. Как попробовал его в конце войны, так и полюбил навсегда.

Элеонора могла бы сказать, что знает, по крайней мере, еще одного человека, в холодильнике которого всегда можно найти такое пиво. И даже пустые банки он использует весьма изобретательно.

— Вы хотели о чем-то спросить? — Луч солнца упал на лысый череп Розенталя, осветив крупные матово-коричневые веснушки.

— Как назывался отель, где вы остановились в ночь с девятого на десятое? — спросила она первое, что пришло в голову.

Розенталь осушил стакан, выдохнул, приложил ладони к губам и шепнул:

— Отель назывался «У Гарри», номер тридцать пять.

— Спасибо. Все сходится. — Элеонора деловито кивнула, хотя никогда в жизни не слышала о таком отеле. — «У Гарри», номер тридцать пять. Я проверила. — И, уже совсем перед тем, как попрощаться, спросила: — Вы были моряком на войне?

— Почему вы так решили? — Розенталь захмелел от пива и говорил чуть гнусавя.

— Я подумала, раз у вас корабельный колокол и вы любите вязать морские узлы, то служили на флоте.

— Вот и нет. Наблюдательность вас подвела. Я служил не на флоте, а в авиации, на Тихом океане, высаживался на Окинаву, лупил японцев.

«Вот оно что, — Элеонора даже допила пиво, которое решила не пить, — значит, Розенталь служил вместе с Хартом, и пиво они любят одно и то же, и японцев одинаково не любят, и Харт, так много и так любезно говоривший обо всех в городе, не сказал, что он знает Розенталя еще с войны. Может, просто не придал этому значения? Теперь остается убедиться, служил ли на Тихом океане Барнс. Но спрашивать Розенталя было бы слишком рискованно».

— Действительно, чудесное пиво, — одобрила Элеонора.

— Жаль, у вас мало времени и вы на машине — могли бы посидеть еще.

— Следующий раз побуду дольше. Боюсь: начну ездить к вам и сопьюсь. А женский алкоголизм — дело безнадежное. Станете потом рассказывать друзьям, любителям пива: «Вот знавал одну даму, вроде ничего собой и все такое, — спилась, бедняга! А начинала так невинно, с пива. Поди ж ты, как в жизни бывает!»

Розенталь рассмеялся громко и недобро. Они попрощались.

Элеонора медленно покатила к больнице: сначала она хотела заехать туда и, если Барнса не окажется, направиться к нему домой.

Барнса она нашла в холле на первом этаже. Он сидел, вытянув длинные тощие ноги. Поздоровались, и врач рассказал о сложной операции, которую ему пришлось сделать сегодня утром.

— Поеду домой. — Он тяжело вздохнул. — Устал. На сегодня хватит.

Элеоноре хотелось сделать так, чтобы вопрос о военном прошлом Барнса не показался ему подозрительным. Ничего особенно хорошего в голову не приходило, и она заметила:

— Сложная операция? Я думала, с вашим опытом сложных операций не бывает, О ваших руках ходят легенды.

Барнс внимательно посмотрел на жилистые кисти, повертел ими несколько раз перед глазами, будто видел впервые. Как ни старался скрыть, похвала была ему приятна.

— Легенды? Сейчас — уже финиш. Лет тридцать пять назад делал виртуозные операции. И в каких условиях! ~

— В каких? — не выдержала Элеонора.

Барнс посмотрел как-то странно, и миссис Уайтлоу испугалась, что ее разгадали. Но нет, взгляд Барнса, казалось направленный на собеседницу, был обращен в прошлое. Он вспоминал давно ушедшие времена. Ему были совершенно безразличны намерения молодой женщины, которая в смиренной позе сидела перед ним.

— Ничего страшнее, чем Соломоновы острова, не припоминаю в жизни, — начал Барнс. — Чудовищная влажность, жара и непрекращающийся обстрел, и… операции. Невероятные. По десятку в день. Помню, один молодой хирург… — Он замолчал, стараясь что-то сообразить. — Почему я говорю — молодой? Сам был тогда почти мальчишкой, считался восходящей звездой: профессиональные достоинства делали меня на десяток лет старше сверстников. Один молодой хирург — он помогал мне — сделал разрез, вскрыл полость брюшины и упал лицом вперед в кровавое месиво. От усталости. Уснул прямо у операционного стола, на ногах. Невозможно поверить. Ему обтерли лицо; Вата стала красной. Отвели в палатку. Он, по-моему, так и не проснулся. На следующий день, когда ему рассказали о случившемся, страшно разозлился и кричал, что идиотские шутки — первый признак духовного кризиса нации. Боже, как давно это было.

Элеонора не дышала, она боялась прервать столь многообещающие откровения Барнса. Вторая такая