Смерть в осколках вазы мэбен - Виктория Платова

-Перестаньте! — Я отстранилась. — Что за глупости?

— Простите, — Иванов немного смутился. —Просто я очень обрадовался, когда увидел вас здесь. Для меня эта встречаоказалась полной неожиданностью.

— Для меня тоже, — призналась я, — но этосовсем не повод, согласитесь, чтобы вот так набрасываться на меня.

— Простите, — повторил он. — Что я могусделать, чтобы вы перестали сердиться?

— Помогите мне выбраться отсюда, — попросилая, — а то я в три секунды заблужусь в этих пустых коридорах.

— Конечно, — он кивнул, — пойдемте.

И он повел меня по коридору, затем мы спустились полестнице, миновали холл и снова спустились вниз.

— Здесь, в подвальчике, находится бар, — пояснилИванов, — давайте немного посидим, отдохнем. Или вы торопитесь?

— Нет, — я посмотрела на часы. — Нет, пока нетороплюсь, а выпить чего-нибудь и в самом деле не помешает.

— Чудесно, — подхватил Иванов. — Этозамечательно.

В баре, как во всем здании, было пусто.

— А вы сами-то что здесь делаете? —поинтересовалась я.

— Я приехал в Москву, — спокойно ответил Иванов,отпивая из бокала, — когда начались Дни корейской культуры. Дальний Востокинтересует меня давно, и я всегда бываю здесь, если приезжают японцы, китайцы,вьетнамцы, корейцы. В общем, мне нравится, когда Дальний Восток становитсячуточку ближе. Кто-то с ума сходит по Америке, подавай ему все западное, кто-тоищет экзотику на Ближнем Востоке, а меня вот интересует Дальний. А что в этомплохого?

— Вообще-то ничего, — призналась я. — Помню,как на выставке вы много интересного мне рассказывали. Дальний Восток,наверное, затягивает?

— Не то слово, — кивнул Станислав. — С каждымразом ты чувствуешь, что он открывает тебе все новые и новые тайны. Становитсяближе и понятнее. А знаете, Леда, все люди, по большому счету, делятся на трикатегории. Одни органически не могут принимать чужую культуру, она кажется имнепонятной и безобразной. Такие люди могут существовать только на своей почве,среди своего народа, пользуясь только своим языком. Все остальное для нихпо-настоящему чужое, и они его решительно отвергают. Другая категория — это те,кто воспринимает чужую культуру как данность. То есть своя культура близка ипонятна, а из другой можно взять что-то полезное для себя. Но она все равноостается чужой, и относиться к ней можно только равнодушно. А вот третьякатегория — это те люди, что готовы принять чужую культуру, они не считают еенеприемлемой для себя, напротив, стараются как можно больше взять из нее, чтобыобогатить свой внутренний мир.

— Вы относитесь именно к третьей категории, —проговорила я. — Можно даже и не сомневаться.

— Вы тоже, — ответил художник, — хотя,возможно, сами еще этого не понимаете. А знаете, как можно легко распознатьлюдей всех этих трех категорий? — Он сделал паузу.

— И как же? — поторопила я его. — Не тяните.

— Легко, — он улыбнулся. — Первые никогда немогут правильно произнести чужое имя или чужое название, обязательноисковеркают. Вторые могут и не ошибиться, но при этом будут смеяться, а воттретьи с легкостью произносят даже самые трудные имена и названия, и смеха уних это не вызывает.

— Ну и теорию вы разработали. — Я смеялась. —Конечно, за отсутствием чего-то лучшего сгодится и эта, но мне кажется, что выслишком категоричны в своих выводах. Все может оказаться и совсем не так.

— Вероятно, вы правы, — он засмеялся вместе сомной, — но знаете, Леда, я ведь не на пустом месте построил свою теорию.Это результат многих лет наблюдения за людьми.

Давайте еще выпьем? — предложил он и, не дожидаясьмоего согласия, отправился к стойке.

— Так вы, значит, еще и за людьми наблюдаете, —этими словами я встретила его, когда он вернулся, — и делаете это,наверное, исподтишка, чтобы они ничего не заметили. Вы, оказывается, вуаерист,мистер.

— Все люди в какой-то степени вуаеристы, — ответилон, забирая мою руку и чуть сжимая пальцы, — а что в этом плохого? Мысмотрим на других, оцениваем их, чтобы лучше понять самих себя.

— Ой, — я притворно сморщилась, — только ненадо меня грузить всей этой философией! Давайте поговорим лучше о чем-нибудьприятном. Или интересном. Или смешном. Вы знаете какую-нибудь смешную историю?

— Знаю, и немало, — он кивнул. — А может, мыс вами будем чередоваться? Так, бокалы почти пусты, надо их снова наполнить.

— Я пас, — для верности я прикрыла рукой пустойбокал. — Мне еще ехать, а в пьяном виде, согласитесь, это весьма тяжело.Особенно когда трясет и мотает.

— Ехать? — Художник с удивлением посмотрел наменя.

— Конечно, — я кивнула. — В Москве мне большеделать нечего, поэтому, — я посмотрела на часы, — через пару часиковя отбываю в родной Питер.

— Уже? — огорчился художник. — А вамобязательно нужно уезжать? Может, все-таки задержитесь? Мы бы погуляли вечеромпо Москве, а потом…

— Что потом? — спросила я. — Бегали бы,высунув язык, в поисках места в гостинице?

— Зачем же? — Он улыбнулся и кончиками пальцевкоснулся моей щеки. — Я же говорил вам, что сам коренной москвич и вПетербург переехал всего несколько лет назад. Здесь у меня осталась квартирародителей. Поэтому мы отлично сможем устроиться там.

Вот только этого мне не хватало! Только этого! Ночь в чужойквартире, да еще и с чужим мужиком, который, видимо, не станет разводитьцеремонии, а прямо и конкретно приступит к делу. То есть к моему телу. Нет уж!Не скажу, что я такая уж святая и всего одного мужчину знала, десятка тринаберется за всю мою сознательную половую жизнь, но сейчас меня как-то надругих не тянет, тем более что Герт всегда под боком. В последние три годаотошла я от всех этих скоропалительных романов. Не нужно мне приключений насвою… Ладно, что он там распинается?