Перед истиной - Владимир Павлович Виноградов

боялся. «Только начни, а где остановишься?» И вдруг Юрий почувствовал, как что-то изменилось в тоне следователя. Он вроде бы заговорил мягче, а слова зазвучали жестче. Следователь словно оттолкнул его от себя, хотя и не приближал, стал более чужим, хотя и был неблизким человеком.

— И вот что я вам скажу, Григорьев, совершенно серьезно. Очень хотелось бы, чтобы вы поняли это...

«Почему он со мной вдруг на «вы» перешел? — подумал Григорьев, и до него дошла причина возникшей отчужденности. И стало ему совсем не по себе, неуютно, жестко. Хотя о каком уюте можно было говорить в такой ситуации в кабинете следователя на Петровке, 38. — Зачем он так?»

— Вы, Григорьев, этот фашистский «вальтер» своими руками передали бандитам, как эстафету. От гитлеровца, который им раньше, до вас, владел. Да, да! Узнал бы фашист, порадовался — не пропал «вальтер». В деле!

Плохо было Григорьеву от этих слов, но следователь не щадил.

— А кто передал? Сын фронтовика. Да, может, из него фашист в вашего отца стрелял!

— В отца? Почему в отца?! — встрепенулся Юрий. — Почему вы так думаете?

— А что я думаю? — переспросил следователь.

— Да нет, ничего... Я так.

«Нет, брат, не так, — мысленно сказал следователь, — не знаю, дошли мои слова до тебя или нет, но доказательства дойдут».

— Друг ваш, Жижичкин, разговорчивей оказался. Мы ведь пришли с обыском после его показаний.

— Значит, он сказал на меня?

— Он.

— Что же он сказал?

— Так и сказал, что пистолет дали вы.

— Ничего я им не давал... А Глотов?

— И Глотов то же показал.

— Они сами взяли, потребовали.

— Какая разница.

«Действительно, какая разница», — согласился Юрий.

— Зачем же они показали? — спросил он.

— Затем, что они не глупее вас, Григорьев. Не скажи, тогда бы с них требовали пистолет.

— Я не участвовал в их делах.

— Вы снабдили их оружием, этого достаточно для обвинения.

— Но я же не знал, для чего оно им нужно. Я же не знал. У меня попросил Жижичкин, и я дал... Если бы не Глотов, я бы не дал ему пистолет.

— Но вы дали не обычную вещь, а, повторяю, огнестрельное оружие... Что сказал Жижичкин, когда брал его, для какой цели?

— Он не говорил, взял и все.

— Но вы же знали, что из себя представляет Глотов?

— Кто его не знает!

— Так для чего же мог понадобиться пистолет известному вам Глотову? — спросил следователь, выговаривая отдельно каждое слово.

Юрий покраснел, не ответил. Он всякий раз краснел, когда знал правду, но боялся сказать ее. Но точной преступной цели он действительно не знал.

Никто из обвиняемых не наговорил лишнего на Григорьева. И Жижичкин и Глотов оба отрицали его причастность к грабежам и разбою. «Мы только взяли у него оружие», — пояснили обвиняемые. Другие материалы дела не опровергали этих показаний. Когда же после одного успешного налета Жижичкин пригласил Григорьева «погулять» с ними, выпить, тот наотрез отказался от этой чести. И после ребята не настаивали. И о преступлениях не рассказывали.

— Итак, откуда у вас пистолет? Где вы его взяли? — задал следователь вопрос, вокруг ответа на который кружились все мысли Юрия Григорьева, как ночная мошкара возле горящей лампочки. Ударялись, обжигались и падали.

Глаза парня наливались тоской. Потерянно смотрели в лицо взрослого, сильного человека, который наступал на него твердо и неуклонно. Но этому казавшемуся неумолимым, безжалостным человеку также нелегок, даже мучителен был этот допрос. Потому что знал, к какому тяжкому ответу ведет парня. А тот еще пытался обороняться, а если точнее, закрывать собой, оборонять другого.

— Мой пистолет, — тихо, совсем неуверенно сказал Юрий и с вызовом добавил: — Сажайте меня, делайте, что хотите — пистолет мой! Так и пишите... Нашел я его.

— Записать все можно, Григорьев. Бумага стерпит, — сказал следователь. — Но я не писарь и не садовод. Пишите, сажайте. И запишем, и, будут основания, посадим. Не торопитесь... Я — следователь. Моя обязанность — разобраться в вашем деле, установить истину, а потом уже решать.

— Мой пистолет, — пытался еще упрямиться Юрий.

— Нет! И не торопись признаваться в том, в чем не виноват, — снова перешел на «ты» следователь. Трудно ему было говорить с этим парнем официальным языком. — И даже если виноват, то знай, что тюрьма — не лучшее место для исправления, особенно для таких, как ты, молодых людей. Не лучшее, Юра.

— Для кого же она?

— Для отпетых. Хотя, честно говоря, не люблю я этого слова. Ведь отпетый это вроде уже похороненный. А разве можно считать похороненным человека, когда он еще живой, когда у него есть еще надежда... Знаешь, один замечательный человек очень верно сказал: «Убить в человеке надежду — значит убить его душу». Так что, Григорьев, тюрьма — для злодеев, но и для них — вынужденная мера.

Следователь выдержал паузу и сказал:

— Не твой это «вальтер». И я не ошибусь, если скажу, что нам обоим известен его настоящий хозяин.

Юрий молчал. Он сидел с поникшими плечами, опущенной головой. Показывал лишь вихрастый затылок. И напряженно ждал, что вот-вот ударят его словом, которое сам он не мог выговорить, никак не мог.

— Отец?!

Юрий поднял плечи. Голову.

Трудно было смотреть в глаза следователю.

Не вызов в них был и не признание. Не ложь и не страх. И даже тоска уплыла, словно слезами вытекла.

Одна лишь просьба.

И у следователя был сын, дороже и любимей которого не было у него никого на свете. Маленький, светлоголовый, зеленоглазый мальчишка. Каждое утро он сам отвозил его в детский сад, а вечером забирал. Боясь опоздать на работу, он шел быстро, а малыш хотя и старался, но не поспевал. И тогда они придумали игру. Они играли в войну, были солдатами, которые должны были вовремя поспеть к намеченному рубежу для атаки, а потому шли форсированным маршем. Вот они попеременно и меняли шаг, то шли, то бежали. И еще стреляли по дороге в засевших за углами и деревьями вражеских лазутчиков. И так до самого детского сада. Зато вечером шли не торопясь, рассуждая на разные темы. Но его чувство к собственному ребенку было совершенно лишено примеси того эгоизма, какой присущ некоторым родителям: свое дитя — свет