Перед истиной - Владимир Павлович Виноградов

— Потом они вернули мне его, и я спрятал на голубятню. Там его и нашли. Вот и все.

— Все, значит? — не выдержал отец.

— Все, папа. Разве я сказал неправду? Разве не твой пистолет?

Парень был тверд. И отвечал твердо, и глаза стали живыми, ясными, словно протерли их, сняли пыль. И этими ясными, чистыми глазами искал в отце и ждал такого же ясного и честного ответа.

— Врешь, сукин сын! — получил Юрий в ответ. — Врешь!..

— Прекратите оскорбления, Григорьев! — строго сказал следователь.

— А если он врет, если топит меня?! Сговорились здесь! — прорвался Иван Дмитриевич. — Это же...

— Ведите себя достойно! — еще раз предупредил следователь. «Достойно! Какое же тут достоинство?» — подумал он и добавил: — Теперь ваша очередь давать показания. Вы подтверждаете то, что показал ваш сын?

— Ничего не подтверждаю. Все наврал!

— Неправда, папа! Я не врал!

— Заткните ему рот! — закричал Иван Дмитриевич. — Теперь, кажется, моя очередь...

— Да, ваша, но вы не грубите, не забывайте, где вы находитесь, — следователь с трудом сдерживал себя, чтобы самому не закричать.

— Не забываю. Пишите: пистолет не мой, с фронта я его не привозил, дома не держал. Все!.. Нет, не все. Пистолет я ему, — он кивнул на Юрия, — не показывал. Впервые увидел этот пистолет при обыске. Теперь все... Да, еще... Жена никогда не видела у меня этого пистолета. Вот так все и запишите.

— Таким образом, — сказал следователь, — вина за незаконное хранение огнестрельного оружия ложится на него?

— Меня это не касается, — ответил Григорьев-старший.

— Здорово!

Следователь смотрел на растерянного, подавленного парня. И тот смотрел, ища поддержки.

— У вас есть дополнения к своим показаниям? — спросил следователь юношу.

Тот задумался. Потом сказал тихо:

— И маму уговорил, застращал маму... Нет у меня дополнений.

— А у вас, Григорьев?

— У меня тоже нет, — ответил тот резко.

— И все же я должен вам разъяснить, — сказал следователь, — что сейчас как раз тот момент, когда лучше всего сказать правду. Потом может быть поздно... Вы понимаете, что вы умышленно толкаете сына в тюрьму?

— Папа, ведь тебе же ничего не будет, — сказал Юрий. — Скажи правду.

— Да, Иван Дмитриевич, ведь я же не уговариваю вас взять вину сына. И я не скрываю, что убежден в вашей вине. Но решая, как быть с вами, учтут и ваш возраст, и ваши фронтовые заслуги, и то, что вы ни разу не судились... Взвесьте сами все. И взвесьте то, что против Юрия. Ведь Жижичкин с Глотовым грабили людей, используя ваш пистолет, но дал-то им Юрий... Вы же отец!

— Решайте сами, — без колебаний сказал Иван Дмитриевич, — он заварил кашу, он пускай и расхлебывает.

Выговаривая это, он для убедительности пристукивал кулаком по колену.

«Шкурник! — хотелось крикнуть следователю в лицо этому заскорузлому человеку. — Ты же, спасая себя, оговорил родное дитя! Лишаешь его веры, опоры! Как же ты дальше жить будешь?!»

— Как же вы дальше жить собираетесь, товарищ бывший младший лейтенант? — все же сказал.

— Без ваших советов, — ответил тот.

— За что же вы его так, сына-то своего?

— Не надо, товарищ следователь, — сказал Юрий. — У меня есть дополнение...

— Что за дополнение?

— Пусть будет так, как хочет он... Пишите, что пистолет мой.

— Нет, я этого писать не буду, — сказал следователь. — Это же ложь.

— Откуда вам знать? Он говорит, а вы пишите! — вскричал Иван Дмитриевич.

— Хорошо, — сказал следователь. И обратился к Юрию: — Вот, Юрий Иванович, протокол. Вот здесь вы можете написать все, что хотите, это ваше право. И подпишитесь.

И он положил протокол перед Юрием и протянул авторучку.

— Что, папа, писать? — спросил Юрий отца.

— Твое дело. Сам решай, — ответил отец.

— Я решил, папа, — сказал Юрий.

Он взял ручку и сделал запись.

«Все, что я показал, правда, за что и расписываюсь», — прочитал следователь. Откровенно говоря, он не ждал такого поворота. Но рад он был не за дело. За Юрия Григорьева. И молча протянул протокол Ивану Дмитриевичу.

Григорьев-старший, увидев запись, сделанную сыном, лишь зубами заскрипел. Вынул свою авторучку, словно не доверял той, которая лежала на столе, и подписал свои показания.

— Можно идти? — спросил, будто опять куда-то торопился.

— А как же ваш сын? — ответил следователь вопросом на вопрос. — Останется здесь, вместо вас? Заложником?

— Оставляйте меня за него, — сказал Григорьев-старший. Его глаза выдали страх.

— За него вам не придется. А вот за себя — это мы еще будем решать, — сказал следователь. — Подождите в коридоре.

Юрий повернулся на стуле и смотрел на уходящего отца, ожидая, что тот дрогнет, вернется и, рассказав правду, такую уже теперь нетрудную, не новую, уведет его отсюда. Но отец не вернулся. Лишь перед самой дверью произнес:

— Завтра мать принесет тебе передачу.

Сказал, как приговорил.

— Такие дела, Юра, — сказал следователь.

— Что же мне теперь будет? — спросил Юрий взволнованно. — Неужели вы мне не верите?

— Я верю тебе, — сказал следователь. — Но что будет с тобой, это теперь зависит только от тебя.

Юрия Григорьева в первую очередь, конечно, волновало, арестуют ли его, привлекут ли к уголовной ответственности. Он хотел знать это. Но следователя волновало другое. Он думал о том, что будет с парнем, когда он выйдет на улицу и пойдет домой. К кому он пойдет, в чьи руки, под чье влияние. Семья — не опора. Отец — не друг, а почти враг. Он представил себе, как Юрий откроет дверь, неожиданно для матери и для отца войдет в комнату и никого не обрадует своим приходом. Отец поймет, что отпустили за показания на него. А матери какая радость от такого решения? Отец скажет: «Вернулся. Отпустили. Поверили. За отцом пришел. Свято место пусто не бывает». Закричит, упрекая в неблагодарности, закорит предательством, а потом начнет учить, как отказаться от правды, как снова обманывать следствие. Дело-то еще не закончено, все еще