37 девственников на заказ - Нина Васина

— Нравится? — спросила она странным голосом. Я разглядывал ее девичью грудь, чудные гладкие плечи и не имел сил ответить.

— Это мы убирать, — вдруг заявила Матильда и с силой стащила с головы назад парик.

Мне стало нехорошо. У нее совершенно не было волос! Абсолютно выбритый череп со странными складками сероватой кожи. Я решил, что это от постоянного закрепления парика клеем.

— Кремы фирмы “Юниус” делать и лицо юным! — заявила она и вдруг, как в кошмаре, стала стаскивать это самое свое лицо с подбородка — вверх!

Меня отнесло от нее. Помню, что нащупал позади себя край дивана и свалился, не в силах вздохнуть. Я не считаю себя слабонервным — просто меня расслабила совершенно чудная и невероятно красивая ее грудь. Если бы бабушка сначала стащила парик и содрала с себя лицо, я бы не утратил исследовательской отстраненности, но грудь повернула мои мысли совсем в другое русло.

Когда Матильда со странным звуком хлопнувшей резины сняла с головы и лицо, я закричал. Она бросилась ко мне, закрыла рот своей рукой и вдруг захохотала знакомым грудным смехом, и в глазах моих красными пятнами полетели шляпы над могилами — много шляп над множеством могил. Ты поняла, да? Это была Анна.

— Ничего не поняла! — созналась я. — Почему в виде старухи?

— Она сказала, что смогла только так попасть в Россию, что у нее здесь дела, — все это шепотом, покусывая мое ухо.

Мы провели совершенно дикую ночь.

Наутро в дверь постучали в семь тридцать — “Матильда” на это время заказала машину. До шести мы с нею кувыркались по всей квартире, а с шести часов наклеивали лицо и гримировали руки. В голове моей творилось нечто невообразимое — я то и дело срывался на нервный крик. В дверях она приказала мне сидеть дома и “не отлючаться”, потом погрозила пальцем, напомнив, что в восемь вечера мы должны “кушать ресторанный индюшат и вам стоит успевать выбрать смокинг”!

Она спускалась вниз по ступенькам — “я не любить лифты, клаустрофобия в таких маленьких комнатках, понимаетесь?” — я видел ее покачивающуюся внизу шляпу и бормотал, бормотал как заведенный: “Господи, спаси!” Двое дежуривших в подъезде помогли мне вернуться в квартиру, уложили на диван, быстренько осмотрели комнаты; потом стали надо мной — строго, ровно, как над покойником, — и от души посочувствовали: “Ну ты, мужик, попался, так попался! Кто же мог знать, что у американок в семьдесят два наступает сексуальное бешенство!”

Когда они ушли, я бросился искать микрофоны.

За неделю “Матильда” посетила косметическую фабрику в Москве и Ленинграде, фабрику игрушек и завод железобетонных изделий где-то за городом. Я совершенно не понимал, чего она добивается. В основном потому, что вообще почти не соображал — совершенно не высыпался: по ночам мы занимались громким диким сексом, а днем я спал урывками — часа по два-три. Несмотря на отменную еду, я обессилел, ходил, пошатываясь, с красными белками — полопались сосуды; даже соглядатаи сжалились надо мной и дважды подсовывали Анне неотразимого блондина (он пошел с нею в Большой театр) и жгучего брюнета (соответственно, в консерваторию). Как же она потом веселилась ночами, как хохотала и издевалась над их ужимками! Еще она любила пошутить. Могла приказать остановить автомобиль у перекрестка, выйти, ощупать застывшего истуканом постового и потом приказывала прислать его вечером в квартиру в той же экипировке. За час до назначенного срока звонила по телефону, отменяла заказ: “У меня зуб вспучился, я не иметь сил отдыхать!” — и мы ставили пластинку с оперой и запирались в ванной часа на полтора.

Когда подошло время ей уезжать, я сам не знал — радоваться мне или огорчаться. В последний наш вечер, под шум включенных в ванне кранов, Анна в общих чертах объяснила мне полную бесперспективность вложения в России денег во что бы то ни было. Она с удивительным знанием дела провела анализ развития в нашей стране промышленности, покритиковала экономические изъяны пятилеток, вскользь посетовала на невозможность обмена опытом с зарубежными фирмами. Потом описала мне страхи Америки перед Хрущевым, перед его попытками установить ракеты на Кубе и, взяв мое лицо в ладони, со слезами предложила на всякий случай попрощаться навсегда, потому что, если Хрущев эти ракеты установит, не будет больше ни Америки, ни России.

Я, естественно, ничего не знал о ракетах на Кубе и из ее разговоров понял только одно — мы можем больше не увидеться.

“Нет-нет, — заверила меня Анна. — Я обязательно приеду к тебе через год, клянусь! Я найду способ, как-нибудь все устрою. Я бы и сейчас осталась жить с тобой (от этих ее слов у меня странно заныло в желудке), если бы знала, что здесь есть куда вложить деньги! Увы — никаких перспектив! Но как только я пристрою мой капитал, я найду способ приехать”.

— Это смешно. Какой капитал? Где ты могла взять капитал, который нужно пристраивать на мировом рынке? — удивился я.

И Анна серьезно и многозначительно ответила: “Заработала компаньонкой”.

И уехала. Два года — ни слуху ни духу.

Я, обеспокоенный, как бы она ни оказалась наследницей миллионера или грабителем банков, навел справки о жене помощника посла во Франции и узнал много интересного. Она оказалась дочерью русских эмигрантов первой волны, осевших в деревне на побережье и занявшихся сельским хозяйством. Ее отец преуспел в виноградарстве, кроме Анны в семье еще четверо дочерей. С шестнадцати лет она пыталась сниматься в кино, кое-какие мелкие роли ей вполне удавались, но после двадцати пяти лет поняла, что время ушло, возможности стать великой актрисой тают с каждым годом, и вовремя перешла на административную работу. С будущим мужем познакомилась на кинофестивале — он приехал в Канны из Советского Союза с делегацией.

Что еще меня поразило: дважды задерживалась полицией, один раз — с пикетчиками возле здания французского парламента — студенты протестовали против полицейского режима в вузах; а во второй — проходила по делу о мошенничестве, до суда дело не дошло. Узнать что-либо подробней возможности не было, эти сведения я с большим трудом добыл в архиве МИДа.

Через два года случился следующий переполох: с миссией Красного Креста в Москву опять приезжает Матильда Ринке и остановиться она хочет, естественно, у дорогого ее сердцу Богдана Халея. В этот раз мне было выдано особое партийное поручение. Я должен был уговорить Матильду посодействовать налаживанию связей с европейскими представительствами этой организации и отговорить дотошную старушку от посещения глухих уголков некоторых союзных республик. Ее пустили в страну только потому, что миллионерша Матильда Ринке обещала учредить несколько денежных фондов.

С трапа самолета ко мне спустилась изрядно помолодевшая темноволосая женщина. Больше шестидесяти ей нельзя было дать. Сопровождающие дольше, чем обычно, проверяли документы, я тоже ничего не понимал, а “Матильда” взахлеб объясняла свое омоложение уникальными кремами от морщин фирмы “Юниус”. Она стала говорить по-русски куда более правильно (“прошла серьезные курсы”), укоротила длину юбок и всем желающим объясняла, что волосы на голову ей пересадили из одного “очень интимного места” и место это теперь осталось “совершенно лысым”.