Кабул – Кавказ - Виталий Леонидович Волков

потому что всегда есть ей место, как ее ни поверни. Вот вы, добрый мусульманин, говорите, что пришло время мне объединяться с таджиками, с их молодыми вождями – и тогда мы станем сильней. Как собранный вместе хворост. Но мне иные мысли приходят в седую голову: для вас мы, наши кланы, и есть хворостинки, те самые, что вы собираете в вязанку, дабы сунуть нас в руки богатыря. Пусть на нас надорвется. И тогда, как говорит притча, вы правы. Но я по-другому понимаю эту мудрую сказку. Она говорит о единстве. А разве можем мы вместе с таджиками быть так же едины духом и волей, как едины меж собой мои бесстрашные воины? Они, каждый в отдельности, и есть мои тростинки. Так что это вы, мой несравненный собрат по мудрости, вы должны присоединиться к нам. Мы и так едины, а стадо людское похоже на отару овец, потерявших пастуха. Таков и есть сегодня ЕФО, как вы его называете.

– Если Советы введут армию, то такие тростинки не только переломятся, они будут измельчены в пыль. В прах, который развеет сухой красный ветер.

– Господин Назари, истинная жизнь мусульманина начинается после достойной смерти. Совершая утреннее омовение, мы поворачиваемся лицом к солнцу, чтобы узнать, где находится Мекка… Легко заплутать в суете Поднебесной, не видя светила… Поверьте мне, любезный господин Назари, лучше идти в сражение с одним верующим, чем с сотней неверных. И еще, помню я, есть и у русских такая история: «Отец позвал перед кончиной сына-богатыря и сказал, чтоб сломал тростину. Тот двумя пальцами переломил. «Теперь сломай пять». А тот опять двумя пальцами – богатырь! «А теперь, сынок, возьми двадцать, попробуй сломи». Сынок крякнул, хлебнул из полной чаши белого зелья да и переломил двумя пальцами снова. Разгневался отец, собрал последние силы, крикнул сыну: «Эх, ты! Так ишаком и помрешь!» Не сочтите шутку обидой, уважаемый, но солнце одно, а смотрим мы все на него с разных сторон.

Хозяин засмеялся сухим кашлянистым смешком. Невольно улыбнулся и Назари.

– Забавный народ эти русские, – продолжил аль-Хуссейни. – Жизнью битые, что виноградники камнепадом. С ними лучше дружить, чем воевать.

Посланник коротко посмотрел на вождя, стараясь понять, продолжает ли тот шутить. Теперь Назари начал понимать, почему аль-Хуссейни не спешили снабжать оружием и деньгами.

– Русские – наши враги. Умные и тертые. Нам нужен план, нужны базы, нужны лазареты.

– Неверные – наши враги. Наши неверные, позабывшие путь к Аллаху. Наши собственные взбесившиеся нечестивые псы. А русские – пусть бы строили и учили. Они учат наших будущих строителей, учат наших будущих бойцов. Потому что все равно не им совращать души дехкан, не им отвращать их от пути к солнцу. Да и золото мира, великий соблазн дьявола, тоже не в их руках. Я был рад, что мой племянник Керим мог учиться у них.

– Но в их руках оружие, светлейший Пир! Много оружия. Такого оружия, которое сметет бастионы гор и заставит ваших воинов грызть песок! Грызть песок от бессильной ярости! Нет, подобному нужно возражать подобным. Или вы не хотите воевать? Может быть, кто-то из ваших людей думает, что пешаварцы сами вернут вам Пактию? Или доблестный Хакматьяр придет для этого с севера?

Упоминание о Хакматьяре вывело аль-Хуссейни из состояния ровного лукавого подтрунивания. Он поднял голос, так что сидевший поблизости племянник, казавшийся Назари бездвижным, как изваяние, вскинул голову и привстал с ковра.

– Горы и камни не оружие стирает, а время. Не пули повергают во прах народы, а слабость нрава и духа. Ложь – вот главное оружие наших врагов. Ложь и слепота в понимании свободы. И это оружие смотрит на нас и с севера, и с запада. Не тот истинный недруг, кто хочет жизнь твою отобрать, а тот, кому надобна душа наша. И пусть доблестный Хакматьяр заботится о своей душе, а я о своей позабочусь. Самые лютые враги, не сломив духа нашего, либо сгинут в пустыне, как в ночи, либо станут друзьями, и сила их перейдет к нам. Так я мыслю, уважаемый эмиссар. Живя в горах, не из дней, а из лет вьют веревки…

– Должен я понять вас так, светлейший Пир, что воинам аль-Хуссейни нет нужды в автоматах, что они обойдутся без ПТУРов и будут жечь броню врага яростью своих взглядов? Должен ли я передать другим вождям, что аль-Хуссейни не желает помощи и намерен вести войну сам? – Назари сказал это резко и с опаской глянул на телохранителя.

– Очень нужны ПТУРы. Очень. Очень нужны, драгоценный мой гость Зия Хан. Не научились еще мои воины сбивать самолеты пальцами. Темные они еще. Если ваши друзья хотят помочь нам в нашей войне, мы с благодарность примем помощь. Примем и оценим, и вознесем во хвалу им молитву. Пять раз на дню вознесем, – повторил вождь и кивнул головой племяннику. – Наверное, путник притомился в дороге. Перед долгим путем назад и юному надо набраться сил.

Затем вновь обратился к Назари:

– В молодости кажется, что сил на всю большую жизнь хватит. А в старости думаешь, что мудрости хватило бы на всю прожитую жизнь.

По пути обратно, сперва в Исламабад, потом в Каир, Назари преследовала неприятная мысль, что надо бы просто тихонечко удалить достойного, но прескверного старика, сидящего со своим воинством в лагере для беженцев на шее у Пакистана и мнящего себя шейхом. Он же сам говорил о достойной смерти. Удалить из списка живых. Тот, кто придет ему на смену, определенно будет более понятлив или менее осторожен. Надо бы исключить его из длинного, слишком длинного списка. От этих князьков в настоящей войне хорошего ждать нельзя.

В Исламабаде свой рассказ о поездке Назари построил жестко, упирал на то, что боевой дух воинов пока высок, но дух этот тушат, как разгоревшийся костер, пугливые и чересчур осторожные вожди, боящиеся поступиться амбициями вельмож и властителей. Но, к удивлению молодого эмиссара, пакистанцы вовсе не спешили давить на Хуссейни и объединять афганских вождей в единый кулак. Совсем напротив, первым, кто получил автоматы, был упрямец Пир аль-Хуссейни.

Прошло время, и в пылу начавшихся вскоре больших сражений стерлась в цепкой памяти Назари обида на Пира, однако порой он ощущал – не страх, нет, а беспокойство сердца, вспоминая странные слова старика о свободе. Он гнал от себя это воспоминание, но слова хромого пуштуна возвращались вновь и вновь, и иногда вместе с ним всплывало в памяти бронзовое лицо безмолвного, черного волосом, как смоль, охранника, казавшееся ему лицом