Тайна старого саквояжа - Евгений Евгеньевич Сухов

— Да, господина Козицкого, — повторил за Филимонычем Виктор Модестович. — Скажи ему, чтобы прибыл как можно скорее, поскольку… поскольку…

— Поскольку Попов пропал? — снова подсказал Филимоныч.

— Нет, — раздумчиво произнес Виельгорский, вспомнив, о чем его предупреждал Власовский. — Скажи, барин-де отчетность желает проверить. За последние два года. Да, именно так.

— Еще какие-либо распоряжения от вашего сиятельства будут? — спросил камердинер, вытянувшись в струнку, ежели можно так сказать применительно к старику.

Виктор Модестович с некоторым недоумением и недоверием посмотрел на Филимоныча:

— А ты чего так со мной разговариваешь?

— Недопонял, ваше сиятельство, — сморгнул камердинер.

— Сиятельством меня называешь, — пристально глянул на Филимоныча Виельгорский. — Распоряжений требуешь. А не далее как утром поносил меня, ворчал и прямо командовал мною…

— Так то ж для дела, ваше сиятельство, — преданно глядя в глаза барина, ответствовал камердинер. — Чтобы оно сдвинулось. А теперича, когда я вижу, что дело стало двигаться, пошто же мне на вас ворчать? — с великим удивлением произнес Филимоныч. — Да и не командовал я николи вами. Разве ж слугам положено барами командовать? — Филимоныч переменил тон на крайне возмущенный и даже негодующий. — Это что ж тогда получится? Несуразица какая-то. Ежели, стало быть, слуги барами станут командовать. Не-е-ет, ваше сиятельство, слугам барами командовать никак не можно. Потому как такое дело будет противуестественно, то есть против естества, Богом, природою и государем императором нашим установленного…

Камердинер снова сморгнул. Хитрый он был, бестия, хоть и старый. И любил пошутить. А над кем шутить, ежели во всем доме он да граф. Да еще кухарка Марфа. Но она не в счет: тупая как валенок. Глупая то есть. С такой шутки шутковать неинтересно.

Виельгорский скосил на него глаза. Ишь, умничает. Разошелся, старый. Вот шельма: с барином своим, с графом Российской империи, шуткует. Ну, погоди ж ты у меня… А впрочем, старик он неплохой. Да и дело свое знает превосходно. Пусть себе… Сколько он в камердинерах? Лет тридцать? Да, пожалуй, что поболее будет. Его ведь еще батюшка покойный, царствие ему небесное, произвел из старших лакеев в камердинеры. А годов-то ему сколько? Граф непроизвольно хмыкнул и отвел от Филимоныча взор: наверное, за шестьдесят… Да нет, более. Под семьдесят — точно. Если не за семьдесят… Ладно, не до счету тут.

— Ступай себе, — отмахнулся граф.

— Так, стало быть, более никаких распоряжений от вашего сиятельства не поступит? — спросил Филимоныч.

— Не поступит, — в тон камердинеру ответил Виктор Модестович.

— Стало быть, я пошел?

— Иди же!.. Да, вот что, старик, — остановил его уже в дверях Виельгорский. — Ты меня, когда мы не на людях, вашим сиятельством не зови, пожалуйста.

— Это отчего же? — прищурил выцветшие глаза Филимоныч.

— Не зови, и все, — отрезал граф.

Но Филимоныч его резкого тона не принял:

— Да отчего же, ваше сиятельство, не звать вас вашим сиятельством? Ежели б я, к примеру, был бы графом, то непременно бы заставлял всех своих слуг величать меня никак не иначе, нежели «вашим сиятельством». Это же… звучит! Нет, ваше сиятельство, — продолжал шутковать старик, — я вас непременно буду звать так, поскольку преисполнен уважения и почитания и помимо прочего…

— Не зови, я сказал! — повторил граф, перебив камердинера, и даже притопнул ногой. — Неловко мне… Да и… ступай ты наконец!

— Слушаюсь! — произнес бодро камердинер и хотел было добавить «ваше сиятельство», но передумал.

Во-первых, потому, что во всем, даже в шутках, нужно знать свою меру. А во-вторых, незачем почем зря злить барина. Он хоть и граф, а все равно что дитя. Рохля, одним словом, хотя уже за сорок годков пробило. А еще добрый он, что по нынешним временам качество весьма редкое…

* * *

Самсон Николаевич Козицкий пребывал в любовной истоме. А все Настька… Чудо-девка! До чего сладка, зараза, просто спасу нет. Вот сейчас вроде и силы на исходе, да и желание на нуле, а посмотрит эдак с хитринкой или нет, с призывом в глазах, тронет за грудь, проведет ласково по дремлющим чреслам — и вот, нате вам! Опять возгорается желание.

Славно! Нет, господа, что ни говорите, а женщина — самое настоящее чудо природы. Пусть даже это будет деревенская девица вроде Настьки. Высокая грудь, без единого изъяна лицо, длинные крепкие ноги… Ведь от всего этого голова идет кругом, наступает дрожание в коленках и появляется холодок в животе! А округлые линии женских форм? Ведь именно они сводят с ума мужчин, поскольку сокрыты одеждами, что заставляет усиленно работать воображение и домысливать о пикантностях женской фигуры.

Самсон Николаевич повернулся на бок и положил ладонь на бедро Настасьи, а лицом уткнулся в ее грудь. Она пахла сеном и яблоками.

До чего же сладкая баба! Нет, не баба. Настасья на бабу не похожа. Бабы вон с коромыслами по селу ходят. Семечки лузгают. Сплетничают. Лаются меж собой. А эта не такая. Есть в ней что-то затаенно благородное, что ли. Даже непонятно, откуда среди навоза такая краса выискалась.

Козицкий помял грудь Настькину, придвинувшись еще теснее, и тут в окошко флигеля легонько стукнули.

— Не обращай внимания, — сбившимся дыханием шепнул Козицкий Настасье, которая от звука встрепенулась и навострила ушки. — Нас здесь нет.

— Да как же нет, когда все знают, что вы здесь, — шепнула она Самсону Николаевичу в самое ухо, обдав его щеку жарким дыханием. Похоже, что ей тоже было сладко с таким мужчиной, как Козицкий.

Стук повторился уже настойчивей.

— Господин управляющий! — проговорил громко за окном голос.

— Вот ведь неймется кому-то, — в сердцах произнес Козицкий и приподнялся, дабы взглянуть в окно. Но оно было зашторено, и пришлось вставать. Настрой был испорчен, так что ничего не оставалось делать, как растворить штору и столкнуться через два стекла с виноватым взглядом Никанора Ивановича, помощника телеграфиста, которому в обязанность входило разносить телеграммы. На вопросительный взор Козицкого Никанор Иванович помахал телеграфным бланком и добавил:

— Вам срочная телеграмма!

Козицкий приподнял брови, что могло означать как удивление, так и легкий испуг. Он распахнул окно, расписался в получении послания и принял небольшой плотный лист. Когда он прочитал содержание этого листа, брови его опустились на место.

— Что там? — заинтересованно спросила Настасья, поскольку, будучи его сожительницей, полагала, что имеет право знать, как обстоят дела у ее мужчины и что его беспокоит. А то, что Козицкий обеспокоен, было заметно.

— Граф Виельгорский требуют приехать с отчетом…

— И чо? — приподнялась на локтях Настасья.

— Да ничо! — передразнил ее Самсон Николаевич. — Ехать надо, вот и все!

— Ну так едь, коли