Искатель, 2001 №2 - Станислав Васильевич Родионов

Даже у самых слабохарактерных мужчин случаются сильные минуты…

Я включил верхний свет, схватил мужика за ворот, выволок за двери и швырнул в сугроб. Он встал, отряхнулся и пьяно побрел за калитку на улицу.

Я ворвался в дом. Наталья сидела на тахте и вроде бы ждала меня. Я был тут. Размахнувшись, я вложил в руку все свои муки и двинул Наталью по лицу. Она сперва упала на тахту, а затем сползла на пол. Постояв в согбенной позе, Наталья медленно поднялась и выпрямилась. Глянув на меня синим, как и ее щеки, взглядом, она тихо прошипела:

— Больше меня никогда не увидишь.

У двери добавила голосом, который меня передернул холодком:

— Этот день ты запомнишь на всю свою проклятую жизнь.

И ушла, швырнув об пол фарфоровую Нефертити — свадебный подарок.

Разумеется, я ждал ее. Звонил подружкам, знакомым… Заявил в милицию. Она не только не взяла свои вещи, но даже и паспорт. День прошел, два, неделя, месяц, два месяца…

Меня всего раздирало. Даже не могу обозначить, что это было… Жалость ли к Наталье, чувство ли вины, тоска ли по человеку, горечь ли по утраченной любви?.. Но я чего-то ждал. Ее ждал? Боже, пусть бы пила свое пиво, лишь бы…

Примерно к весне, ночью в дверь постучали. У меня затряслись руки: она? Вернулась?

Двор полон людей. Лужи и забор залиты светом фар. Меня зачем-то ведут к колодцу, из которого милиционеры баграми выуживают доски, старые кастрюли, тряпки. И все это в тишине, как на съемке фантастического фильма…

Боже, рядом с колодцем лежит труп женщины. Наталья… Два месяца пролежала в воде… Светлые волосы позеленели… Не лицо, а маска…

Я стоял, смутно понимая реальность. Относится ли происходящее ко мне? Относится. Осматривали труп, осматривали меня… Тихие слова, брошенные отставником-полковником:

— Она пила, как лошадь Буденного.

Еще чьи-то слова, людей мне незнакомых:

— Они дрались по вечерам.

Я стоял, будто не имел к происходящему никакого отношения; стоял, пришибленный мыслью — Наталья отомстила мне. Она бросилась в колодец, повесив на мою душу неснимаемый груз. И этот груз будет давить не час, не день, не год — всю жизнь.

Началась длительная и мучительная процедура. Я рассказал, как ударил, куда и за что. Все признал, все подписал. Отпечатки моих пальцев… Взяли ее паспорт… А меня поместили в камеру.

Не знаю, было ли тут доведение до самоубийства с юридической точки зрения. Но общественность возмутилась: жена из-за мужа бросилась в колодец. Да я и сам вину признал настолько, что мне уже виделось, стояло перед глазами — я бросаю ее в колодец. Судебно-медицинская экспертиза нашла на теле Натальи множество телесных повреждений: следы борьбы. Вполне возможно, что я был почти в невменяемом состоянии и вполне мог бросить ее в колодец.

На суде я в этом и признался, получив восемь лет общего режима. Но это уже особая страница моей жизни. Срок отбыл полностью. Вышел… Мать умерла, отцу восемьдесят. Ни семьи, ни жены, ни квартиры, да и профессии нет. А мне тридцать с лишком. Получил место кочегара на фабрике. Поселили там же, в комнатушке при кочегарке. Безлюдно, тепло, одиноко…

И зажил. Жизнью зомби. Мне ничего не хотелось: работал, ел да спал. Как-то обедал в столовой. Мой напарник и сменщик Петр, мужик пятидесяти лет, выпил полстакана водки и объяснил:

— Я водку не закусываю.

— Почему?

— Она сытная, калорийнее ее только ракетное топливо.

— А я думал, что пьют для аппетита.

— Парень, пьют не для аппетита, а для души.

— В каком смысле?

— Чтобы душа не болела.

На зоне я спиртного избегал. Только чифир. На зоне я нес на себе вину, теперь срок отбыл, вина искуплена. Но что-то осталось. Что остается после удара по телу? Синяк, рубец?.. Что остается на душе человека, когда за вину она расплатилась?

С Петром я немного выпил. На второй день выпил без него и стал баловаться: пятьдесят граммов коньяка утром и пятьдесят вечером.

Нет, спиваться я не помышлял, так же как и работать кочегаром. Отдохну от зоны, осмотрюсь и все продумаю. Все-таки главная часть жизни впереди. Да и не преступники, а дурак. Безвольный. По-моему, половина мужиков на зоне сидит по этой же причине — по бесхарактерности. Видимо, она, бесхарактерность, меня и защитила от влияния блатных.

Тяготило одиночество. Приятели и друзья как-то все отшелушились, как короста с больного тела. Волей-неволей пришлось сойтись с напарником, дядей Петром. Относительно моего одиночества он сказал хрипло, но, видимо, мудро:

— Ты, Володька, в счастливом эпицентре.

— В каком смысле?

— У тебя все впереди, потому что ничего нет. Специальность будет, жена будет, квартира будет, дети будут…

Вспоминал ли я Наталью? В колонии реже, поскольку не просохла злость, да и условия там не вспоминальные. Здесь же, где текла нормальная жизнь, ее лицо вдруг мигом и на миг ложилось на стену; скатывалось на асфальте из тополиного пуха; оборачивалось небесным облачком… Да так, что я успевал видеть белые прямые волосы, синь скорых глаз, розовую — еще ту, розовую — кожу лица, приоткрытые губы… Я зажмуривался и гнал видение остатками злости на нее. Да откуда они, остатки — на умерших не обижаются.

Всего один раз подошел я к тому домику. Забор разнесен на щепки, грядки срыты каблуками, труба осыпалась, шифер на крыше лежал кусками… Окна забиты досками. К колодцу не пошел: стоял и смотрел на то, что осталось от крыльца, от дома… Смотрел, что осталось от нашего счастья.

Ветерок ли чего нанес, тучка ли случайная обронила, но щеки мои обмокрели, как от дождя. Говорят, преступника тянет на место преступления…

Господи, место невозвратного счастья притянуло меня сюда и заставило плакать…

Все-таки зона чем-то меня задела. Двое приятелей по лаборатории посетили кочегарку. Ставшие солидными, респектабельными и кандидатами наук. Звали в лабораторию, начать все с начала, обещали помощь… А они мне казались приехавшими из какого-то другого, игрушечного мира. Социологические опросы, репрезентативность, средний класс, количество ввозимых иномарок… Какое это имело отношение к полуживотной жизни колонии или к расположенной рядом деревне Зады, где без газа и дров вымирали зимой старухи?

После ухода ребят разболелась голова. Последнее время это происходило все чаще. Начинало с затылка. Петр объяснил:

— Потому что читаешь или думаешь.

— А ты разве не думаешь?

— Об чем?

— О жизни. Глянь, как она кипит. Мчатся автомобили,