Молот и "Грушевое дерево". Убийства в Рэтклиффе - Т. А. Критчли

Под надзором констеблей (или тех, кого они брали себе на подмену) в приходе нанимали тридцать пять ночных сторожей и церковного сторожа, которые получали по два шиллинга за ночь. В их обязанности входило с девяти вечера до четырех утра объявлять каждые полчаса время, а также «производить арест и заключать под стражу всех преступников, мошенников, бродяг, нарушителей спокойствия и тех, кто дал повод подозревать себя в злом умысле, праздношатающихся и отличающихся плохим поведением». Так гласил местный закон. Однако ночные сторожа понимали службу по-своему. С их точки зрения, это простейший способ получить за неделю четырнадцать шиллингов, плюс существовала еще возможность случайного приработка. Между обходами они укрывались в небольших будках, которые, по свидетельству того времени в «Икзэминэре», могли считаться «актом благотворительности со стороны общины, учитывая, какие престарелые и жалкие ютились в них существа, в то время как туман и дождь могли досаждать им всю ночь напролет».

Эти приходские сторожа были все как один в летах. Многие днем занимались другой работой, но были недостаточно физически крепкими, чтобы выдержать тяжелый труд. Они соглашались на ночные дежурства, чтобы обеспечить добавку к неизменно низкой зарплате. По мнению мистера Дженкинсона с Чартерхаус-сквер, существовала еще одна причина общественной (или, скорее, приходской) политики набирать в ночные сторожа исключительно пожилых. «Я слышал, что несколько лет назад, – делился он своими мыслями с министром внутренних дел, – в приходе Ковент-Гарден попробовали брать в ночные сторожа молодых, но были вынуждены отказаться от этого, поскольку сторожа связались с проститутками, и те отвлекали их от их обязанностей в то время, как преступления продолжали совершаться». Но и от пожилых проку тоже не больше. Слишком немощные для проституток, они не совладали бы с грабителями. На эту службу явно требовались физически крепкие, энергичные и честные молодые люди, глухие к женским эротическим уловкам. Но такие, если и существовали, никогда бы не прельстились работой и зарплатой приходского ночного сторожа.

В документах министерства внутренних дел имеется описание этой работы, как ее в то время видел один из сторожей. Томас Хики нанимался в пяти столичных приходах и докладывал об одних и тех же аферах. Излюбленная махинация заключалась в следующем: сторож брал взятку у вора (как правило, закадычного друга) и за это задерживал какого-нибудь незнакомца за мелкий проступок, например за то, что тот слонялся в его районе без дела. Вел в сторожку и не отпускал достаточно долго, чтобы приятель-вор успел обчистить выбранный дом и скрыться. Затем, когда прибывал констебль, он вместе со сторожем соглашался за определенную мзду отказаться от обвинений. После чего господам сторожу и констеблю оставалось, как говорится, «поделить монету». Не гнушались Хики и его приятели прелестями проституток. «Еще одно великое зло – несчастные женщины, которых истинная нужда заставляет дефилировать по ночным улицам, – продолжал Дженкинсон. – Бедные создания ради собственной безопасности обязаны – я подчеркиваю, именно обязаны – обзавестись личным защитником, каковые более известны как сутенеры или «коты» (простите мой язык, сэр) и которых иначе как негодяями не назовешь. Чтобы не видеть препятствий со стороны сторожей, несчастные женщины должны, и сами идут на это, вести себя с ними обходительно, угощать джином, от которого те никогда не отказываются. Такое поведение служит двойной цели: женщина продолжает заниматься своим ремеслом, а ее дружок может беспрепятственно забраться в какой-нибудь дом или ограбить неосторожного прохожего».

Сторожу не позволялось заходить на территорию соседнего прихода без разрешения тамошнего констебля, и нередко бывали случаи, когда старцы безмятежно наблюдали, как на другой стороне улицы преступники грабили дом, поскольку граница приходов проходила посредине мостовой. Однако чаще они просто дремали всю ночь в хмельном ступоре. Их орудиями ремесла, обожаемыми поколениями карикатуристов, были фонарь (или «лампион») и трещотка. Фонарь представлял собой тяжелое железное сооружение, изукрашенное слоями смолы и жира. А трещотка служила не более чем средством для сбора преступников, по выражению «Икзэминэра», громким аккомпанементом «старческому простуженному голосу, который словно созывал воров, предлагая им грабить в свое удовольствие».

Трудно было ожидать, что эти скудные приходские силы, даже подкрепленные в зимнее время двадцатью четырьмя ночными патрулями, способны предотвратить убийство. А уж мысль использовать их в качестве детективного агентства представляется тем более смехотворной. Хотя они были не единственными защитниками закона в приходе, где жил Марр. Кроме них – но не над ними – имелись три магистрата в составе местного полицейского суда Шэдуэлла, это один из семи созданных в 1792 году. Организацию таких судов можно считать антикоррупционным актом, поскольку это наконец избавило Миддлсекс от позора продажного правосудия, которое больше столетия считалось крайне прибыльным делом. Пробившись с помощью денег в судейские, люди открыто брали в качестве взяток столько, сколько удавалось получить, – вытаскивали из разных передряг воров, облагали данью содержателей борделей, а тем, кто осмеливался им противодействовать, грозили тюрьмой. Но иногда они встречали мошенников хитрее себя. В конфиденциальном докладе лорду-канцлеру говорится о некоем судье по имени Сакс в окрестностях Вапинга – человеке скверном и достойном всяческого порицания. Еще недавно он был заключенным тюрьмы суда королевской семьи, куда попал за долги, а теперь таскался по грязным питейным заведениям на Тауэр-Хилл и в Вапинге и собирал кляузы в крохотном баре поблизости от службы снабжения флота. Но не многие судьи пали так низко. Им ведь достаточно было открыть магазин неподалеку от суда и прекрасно зарабатывать, облагая продаваемые ворам и проституткам товары с десяти-, а то и двадцатипроцентной надбавкой. За это они обещали им неприкосновенность. Смысл закона 1792 года заключался в том, чтобы заменить завидные деловые предприятия судами по принципу тех, что были учреждены Генри Филдингом на Боу-стрит, где уже полвека вершилось честное правосудие. Магистраты семи новых судов получали по четыреста фунтов в год (впоследствии эта сумма увеличилась до пятисот фунтов) – достаточное, как надеялись, жалованье, чтобы не поддаваться искушениям.

Но решение одной проблемы повлекло за собой другую. Единственное требование к назначаемому на должность человеку, общее для всех судейских: личный доход кандидата должен быть не менее ста фунтов в год, чтобы он не стал послушным орудием в руках государства. Новые должности распределялись согласно праву патронажа. К 1811 году (снова цитата из «Икзэминэра») «в судах сидело много людей, с которыми не знали, что делать, их собственные покровители. У них не было ни времени, ни желания, ни способностей выполнять свои обязанности. Их положение сильно досаждало им самим и вредило их подчиненным… Один писал роман, другой изучал политику, третий погрузился в богословие, четвертый обсуждал проходивших мимо девиц, пятый грыз перо, корпя над незаконченной рифмой, шестой нес всякую чушь о жизни доктора Джонсона». Сам поэт-лауреат[5](по выражению Вальтера Скотта, «эта поэтическая Минея, человек, заслуживший уважение во всех областях, кроме литературы») был тоже из магистратов, которые вообще отличались страстной любовью к писательству. Один мог сочинить пьесу, в которой ловили негодяя, совершившего преступление в пьесе другого, а третий судейский обсуждал сюжеты первых двух в журнале. «Магистраты, – заключает автор, – были тем же в дневное время, что сторожа в ночное: жалкими существами совершенно не на своем месте, бесполезными для всех, кроме тех, кто грабит честных людей».