Последний кайдан - Элла Чак

– Очень хорошо. А как её зовут?

Он наливал в миску суп с лапшой, пока я мыл руки.

– Её зовут Ито Нацуми.

Я услышал, как что-то упало и ударилось об пол. Испугавшись, что это дед, а не половник, я вбежал в кухню.

– Дедуля! Ты чего?!

Тот стоял, оперевшись одной рукой о стол, а второй схватившись за сердце.

– Лето… Лето Красоты… – простонал он. – Аптечку, внук… Дай мне аптечку…

Паникуя, что дедушка умрёт и меня снова вернут орущим друг на друга родителям, я затараторил:

– Деда, не умирай! Не умирай!

Он принял таблетки, и я помог ему доковылять до кушетки. С обеденного стола стекали на белый пол коричневые разводы, и от моих босых ступней разнеслись коричневые отпечатки по всей кухне.

– Нужен врач? Мне сбегать за помощью? – метался я от телефона к прихожей.

– Успокойся, Хатиро, сядь, – велел дедушка, и я послушно сел напротив него. – Я стар и впечатлителен. Удивился… имени удивился… Нацуми… Ито Нацуми…

– Ну да, а что? Они плохие? Ито что-то натворили и мне нельзя дружить с Нацуми?

– Ито натворили, – шмыгнул дедушка красным опухшим носом, который был невероятно длинным и ярко выделялся на его морщинистом лице, напоминая гриб. – Да все мы натворили, Хатиро. Все натворили дел.

– Дел? Каких, дедуля? Ты о чём?

– О ссорах твоих мамы и папы, – ответил он, не отводя взгляда от коричневой суповой лужи, уже успевшей высохнуть.

– В их ссорах виноваты Ито?

Мои кулаки сжались, а в груди кольнуло оттого, что придётся в один и тот же день обрести Лето Красоты и потерять его.

– Ну что ты, что ты… Виноват тот, кто виноват, а не тот, кто рядом. Это всё равно что объесться мороженым и слечь с ангиной, а обвинить в этом продавца пломбира. Нет, внук, в ссорах мамы и папы виновата она.

– Она? Кто? – побоялся я произнести имя девочки.

– Она, – кивнул дед на место, где недавно была суповая лужа. – Она спрятана вон там, под полом. Я храню её пламя всю свою жизнь, а после меня продолжишь хранить ты, раз папа твой отказался.

Я почесал макушку, вспоминая, что слышал что-то о стариках, потерявших рассудок.

– Деда, давай врача вызовем?

– Сумбурно объясняю, да? Думал, что позже расскажу, но раз уж наступило Лето Красоты, ты увидишь её сегодня.

Дед перевернул свою клюку, снял защитный набалдашник и появившимся крюком поднял плитку с пола, потом ещё одну и ещё. Теперь я увидел крышку люка, а заодно и понял, куда утёк весь пролитый суп.

Дедушка рассказал мне, что наша семья, род Накамура, вот уже пять столетий следит за тем, чтобы синее пламя этой свечи не погасло. Что предки Накамура дали обет на крови охранять огонь всю свою жизнь. И что из-за этой свечи мои родители не могут найти общий язык. Отец отказывался верить в древнюю легенду и кровную клятву. Он хотел жить в большом городе и путешествовать, а не следить за огнём, собирать воск в банки и складировать их.

Дедушка ткнул в старую гравюру, висящую над ступеньками лестницы.

– Вот они – четыре самурая. И один из них – твой предок. В тебе его кровь, а значит, и его клятва.

Я не мог отвести взгляд от картинки, которую всё детство считал украшением из мебельной лавки.

– Деда, а что случится, если свеча погаснет?

Тут у старика случился новый приступ, и задавать новые вопросы я зарёкся. Если есть клятва, значит, есть долг.

В отличие от отца, я не нарушу данное самураем Накамурой слово. В отличие от отца, я исполню клятву самурая.

* * *

Секрет, который горел синим пламенем у меня в кухонном тайнике, не давал покоя. Секрет этот выжигал изнутри. Стали болеть рёбра, и школьный врач посоветовал дедушке отправить меня на обследование. Врачи поставили диагноз гастрит. Полыхало в горле и в желудке с такой силой, словно я сам проглотил полыхающую свечу. Пришлось пить одни лекарства, потом другие, потому что первые не действовали.

Спустя пять лет, когда мне было шестнадцать, осложнение старой болезни и «побочка» от лекарств сказались на мне ночным приступом. Проснувшись в час ночи, я ощутил, что горит не горло и не живот, а спина. Мне снилось, что всё вокруг полыхает, что мы с дедом сгораем заживо и синий огонь запертого в подполе секрета пожирает нас, вырвавшись на свободу.

Я встал с футона и обнаружил, что подушка и простыни покрылись чёрным. Чем-то склизким вперемешку с кусочками трубчатых костей. Первое, что пришло в голову, – я убил какую-то птицу и сожрал её. Но почему кровь у неё чёрная? Может, это была каракатица?

Я пошёл в спальню к дедушке.

– Дед… Дедушка, проснись.

– А?.. – сонно откликнулся он. – Хатиро? Что, желудок?

– Кажется, я сожрал каракатицу или дрозда…

– Что? О чём ты говоришь?

– У меня по простыням что-то… размазано.

– А, ну… такое с юношами бывает в твоём возрасте. Это нормально. Возьми чистые простыни.

– Деда! Я не про то! Там что-то чёрное! С костями!

Теперь он наконец включил ночник и сел на футоне. По его глазам я понял, что он увидел нечто страшное. Сам посмотреться в зеркало я не додумался.

– Что? – спросил я.

– Идём.

И он потащил меня прочь из дома. Мы оба были в пижамах и без обуви, когда оказались во дворе.

– Только не ори, – велел дед, – нельзя тревожить сон соседей. Это неуважительно.

Решив, что он будет изгонять из меня злых духов, я плотно прижал к губам ладони и кивнул. Но, кажется, это я проделал зря.

На моих глазах дед отрастил чёрные крылья, а его красный нос вымахал на полметра и почти ткнул меня в лоб. Появившиеся жёлтые когти обвили мои предплечья, и, оттолкнувшись второй лапой (!) от земли, дед взмыл в небо, унося за собой и меня, болтающегося без чувств послушной молчаливой тряпочкой.

* * *

Раньше понятие «семейное гнездо» носило для меня чисто абстрактный характер. До тех пор, пока я не оказался внутри сплетённого из веток лукошка. Ещё оставался крохотный шанс, что всё случившееся – мой кошмар, но здоровенная чёрная птица обернулась и окинула меня взглядом из-под морщинистых глаз деда. Я был готов отключиться снова, но птица начала говорить, а это показалось мне интереснее, чем впадение в забытье.

– Дыши, Хатиро, просто дыши, – вырвались слова из клюва птицы. – Почувствуй, как свеж поутру наш лес.

– Кто ты? Дедушка, кто ты такой?

– Я тот же,