Дальний билет - Михаил Сидорович Прудников

— дальше они не могли увеличиваться, дальше должна была наступить смерть. Но могучий организм Круминьша выдержал. Когда он в очередной раз очнулся уже на мокром каменном полу камеры, то с изумлением почувствовал, что боль можно терпеть, а ужаса нет вовсе. Даже когда он подумал о предстоящих новых пытках, ужас не появился.

Если ты хочешь жить, сказал себе Круминьш, нужно что-то делать.

До этого он был орущим животным, теперь наконец заработала мысль. Круминьш понял: нужно во что бы то ни стало доказать им, что он не враг, что он готов служить им, что он сделает все для того, чтобы его оставили живым и перестали бить.

Такую возможность ему предоставили в тот же день — в камеру для допроса явился тучный пожилой гестаповец.

— Долго мы будем играть в прятки? — спросил он. — Вам не надоели побои?

Собрав всю волю, Круминьш сказал как мог спокойно:

— Я очень прошу вас выслушать меня. Происходит страшная ошибка. Я всю жизнь ненавидел Советскую власть. Я — баптист. Бог запрещает мне пользоваться оружием. Я ни разу не выстрелил в немцев. Бросил винтовку в первом же бою, сдался добровольно. Я хотел обзавестись фермой и варить сыр. Но никто ни разу не выслушал меня. Я прошу вас поверить мне, прошу вас испытать меня! Я докажу…

Только теперь Круминьш был подвергнут настоящему обстоятельному допросу. Гестаповец скрупулезно записывал его адрес, дату рождения, номер части, другие ответы на множество мелких вопросов и, уходя, пообещал:

— Если все это правда, я помогу вам. Только заранее предупреждаю — выкиньте бред о неприменении оружия. Сейчас он несвоевременен.

Через месяц, дав согласие, Круминьш оказался слушателем разведшколы в Гифхорне.

Учили многому и по-настоящему: стрельбе, радиоделу, топографии, конспирации… Как бы ни была удалена от мира школа, за ее стены просачивались сведения о поражении немецких войск, и слушатели скрытно недоумевали — для чего их готовят, если война вскоре может закончиться и они никому не понадобятся? Разве не разумнее использовать даже сейчас их в какой-то мере достаточное умение? Ведь завтра оно может быть бессмысленным.

Но педагоги педантично читали лекции, принимали зачеты, все более расширялся круг преподаваемых дисциплин.

Удивлялся и Круминьш, но он удивлялся радуясь — любая отсрочка от реальных дел казалась ему божьей благодатью. В этом сказывался его прошлый характер — он всегда старался отсидеться в стороне от решительных действий. Но пожалуй, это было единственным, что осталось от прежнего характера Круминьша. Теперь он стал не просто скрытен, но осторожничал даже перед самим собой: он уже не признавался себе ни в ненависти к Советской власти, ни в преданности рейху, понимая, что всегда с этих пор будет действовать по обстоятельствам, которые покажут, кого надо больше бояться и кому служить. Он даже подозревал, что служить разваливающемуся рейху не придется, и опять стал возвращаться к разработке легенды на случай встречи с советскими войсками. Разумно полагая, что скрыть учебу в школе вряд ли удастся, он решил при случае использовать ее как козырь для «чистосердечных» признаний — признаваясь, он рассчитывал завоевать доверие и использовать его для сокрытия истины.

Претензий к нему не может быть, думал Круминьш, он ведь всего лишь учился.

В отношениях с начальством школы Круминьш тщательно демонстрировал усердие, но не избегал возможности специально «завалить» зачет, чтобы и этим продлить свое пребывание в тылу, подальше от линии фронта.

Но в одном он испытывал определенные неудобства. Хотя в школе никто не осуждал его баптистского вероисповедания, но никто не собирался потакать ему в основных принципах его веры. Он понимал, что и заикаться не следует о нежелании иметь дело с огнестрельным оружием, тут уж терпимости хозяев определенно наступит конец, поскольку те из них, кто временами осеняли себя крестным знамением, вовсе не считали его несовместимым с расстрелами и убийствами.

Круминьш понимал, что его положение неустойчиво и далеко от покоя. Чтобы обрести покой в будущем, от него потребуются немалые действия. Для них он тренировал свою волю, выработал невосприимчивость к боли, научился не отводить глаз при любой ситуации, тренировал логику — для этого намеренно лгал о чем-то кому-то из соучеников и старался доказать, что говорит правду.

Вместе с тем его постоянно одолевала тревога. Он точно не мог сказать, что его не удовлетворяло, но червь сомнения грыз и грыз его душу. И в минуты таких сомнений Круминьш обращался к богу.

Как он считал, бог, вернувшись к нему, уже не оставлял его. Особенно он уверился в этом при спешной эвакуации школы. Собственно, эвакуировалась не вся школа, а только ее руководящий состав и некоторые слушатели, в числе которых Круминьш постарался не оказаться, умело разыграв приступ желудочного заболевания и оказавшись в покинутом персоналом лазарете.

Через несколько дней выяснилось, что оставшиеся на территории школы слушатели брошены на произвол судьбы. Многие из них стали незаметно исчезать. Было известно, что с запада движутся американские войска, а с востока — русские. Круминьш отправился на запад. Он никого не пригласил к себе в спутники.

Одетый в гражданское платье, изъяснявшийся по-немецки, он оказался в оккупированном американцами городе и сразу же столкнулся с прозаической, но чрезвычайно трудной в те дни проблемой — пропитанием. Рабочая ила если и была кому-то нужна, то никак не оплачивалась, его разговоры о ферме и сыроварении принимали за бред, милостыню просить он не решался, да и понимал, что это бесполезно. Случайные подачки заокеанских победителей не могли прокормить его. С каждым днем он понимал, что есть лишь два выхода: либо воровать, либо идти с каким-то, еще неясно с каким, предложением к американским войскам.

Ему не были доподлинно известны настроения победителей, но по поведению простых американцев он понимал, что вряд ли может предложить такой свой товар, как плен и разведшкола. Но и воровать он тоже не решался.

Он уже подумывал о возвращении на восток, на родину, вновь перебирал в мыслях свою легенду, и ему все более казалось, что она выручит его и в скором временной сможет добраться до Латвии.

Еще не пришедший к окончательному решению, он однако, стал перемещаться к востоку и наконец оказался в американском секторе Берлина. Отсюда до объяснения с советскими властями было рукой подать, но нужно было что-то переломить в себе, а Круминьш все еще оттягивал последний шаг.

Может быть, подспудно этому мешало одно наблюдение, которое поразило Круминьша в начале его продвижения к Берлину. Среди американских офицеров он иногда встречал людей, в которых каким-то чутьем угадывал немцев. Эти люди выходили из роскошных