Расследования Екатерины Петровской и Ко. Том 2 - Татьяна Юрьевна Степанова

А тот очнулся от своего постсиндромного беспробудного сна. Врач-психиатр, встретивший полковника Гущина и Катю на втором этаже корпуса судебно-психиатрической экспертизы, сообщил это с воодушевлением: проснулся в семь утра.

– И? – спросил Гущин. – Как он реагирует?

– Полная амнезия, – бодро констатировал врач. – Как мы и предполагали. С испытавшими синдром патологического опьянения всегда так. Сейчас он в прострации, впал в депрессию.

Врач повел их долгими извилистыми коридорами в недра корпуса, и вот они очутились в специальной комнате – как в фильмах – с окном в стене, выходящим в смотровой бокс, где пациентов обследуют специалисты, а другие специалисты наблюдают за этим через непрозрачное со стороны бокса стекло.

И Катя увидела Ивана Фонарева. Он сидел на привинченной к полу банкетке. Всю его одежду сыщики забрали для биоэкспертизы, поэтому сейчас на нем была синяя больничная пижама. Он сидел сгорбившись. Его лицо…

Катя подошла вплотную к стеклу, стараясь ничего не упустить.

Лицо Ивана Фонарева, с мелкими чертами, сейчас ничем не напоминало ту искаженную гримасу, что она видела в бытовке-сторожке. Лицо было серым, как пепел. Мелированные кудрявые волосы слиплись, казались редкими, открылись залысины спереди надо лбом.

Вокруг Ивана Фонарева стояли врачи. Что-то спрашивали.

Он отрицательно качал головой – нет, нет…

Амнезия…

– А он не притворяется? – спросил Гущин психиатра. – Не косит?

– Общая клиническая картина указывает на то, что он в данном случае не симулирует потерю памяти.

– Ну, хорошо. О случае нападения на Мишу Касаткина он может под действием этого своего пьяного синдрома и не помнить. Но обстоятельства ночи, когда он пытался задушить трехлетнего Аякса Санина, он помнить должен, – сказал Гущин. – Мне ваш коллега говорил, что синдром повторяться не может. И если там тоже была патология, то иная. Я хочу допросить его об обстоятельствах первого нападения.

– Это возможно. Но позже. Сначала нам предстоит самим провести с ним беседы и кое-какие исследования, – сказал врач. – Вы с ним непременно встретитесь. И следователь тоже, конечно. Но не сегодня. И не завтра. Позже.

Катя видела, что Гущину не терпится, но он себя обуздывает. А что тут скажешь? Психиатрия…

С психами надо иметь великое терпение, чтобы добиться хоть какого-то результата.

Уже на следствии встанет вопрос о вменяемости Фонарева. И если в эпизоде с Мишей его могут признать невменяемым, не отдававшим себе отчет в своих действиях, как это уже бывало с больными синдромом патологического опьянения, не факт, что это автоматически перейдет и на первый эпизод. Но все в целом потребует доказательств, допросов, признаний – значит, впереди работы непочатый край.

Катя уже мысленно набрасывала для себя план статьи – ведь Гущин хотел, чтобы она все на этот раз описала как можно подробнее как криминальный репортер.

Но что-то не давало ей покоя.

То, о чем она грезила там, в галерее и в лесу…

То, что она лично ощущала и чувствовала…

То, о чем она так осторожно беседовала с Сережкой Мещерским.

Например, их разговор вечером перед тем, как они с Гущиным уехали из Топи, а Мещерский остался.

– Сереж, – сказала Катя, – а ведь Иван Фонарев никогда прежде не бывал дома у Феликса Санина. Так же, как и я, и ты.

– И Клинопопов. И что? – спросил Мещерский.

– И он не видел раньше картин Юлиуса фон Клевера. А все остальные – ну кроме тех, кого мы назвали, – их видели.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Я не знаю. Я все думаю: он пытался уничтожить одну из картин, ту самую, которую хотел уничтожить до этого и сам Юлиус фон Клевер…

– Фонарев слышал об этом от Гарика – разговор был при мне. Возможно, он запомнил и на него это повлияло. Да и картины, действительно, жуткие. А он под воздействием синдрома уже был… это же острое психическое расстройство! И мы не знаем, может быть, он все картины в галерее хотел порезать, только не успел – увидел из окна Мишу и бросился за ним.

– Под воздействием синдрома. То есть в состоянии острого психического расстройства, – проговорила Катя. – Мне бы только очень хотелось знать, что спровоцировало у него этот самый острый психоз. Причем дважды – в разных формах, но с одной целью – нападения на детей.

– Если нет каких-то глубинных внутренних предпосылок, никакие картины, Катя, никакие художественные образы искусства не могут спровоцировать стремление к убийству, – сказал Мещерский.

Катя все думала об этих глубинных предпосылках. Что бы это значило? И где искать эти самые глубинные предпосылки? Ей все казалось, что какая-то часть пейзажа с чудовищем, который им довелось наблюдать воочию, от них до сих пор скрыта.

Она внимательно через стекло следила за Иваном Фонаревым. Психиатры у него все что-то спрашивали. Он то качал головой – нет, нет, то снова тупо молчал, вперяясь взглядом в белые стены и чистый пол.

Сопровождающий их врач что-то говорил полковнику Гущину. Катя прислушалась:

– …Актер, такая профессия. Эти люди вообще крайне эмоционально возбудимы. Они во многом как губка, впитывают в себя в том числе и негатив. Предрасположенность к алкоголю… В какой-то момент попытка удержаться от пьянства, попытка не пить много дает обратный эффект. Вы говорите – он приехал в тот закрытый клуб именно с целью напиться. Пил и одновременно пытался обуздать себя, и в этот момент ему на глаза попался маленький мальчик… Возможно, сыграло роль подавленное либидо в плане скрытой гомосексуальности. Наложилось одно на другое.

Гущин кивал, слушал. Затем спросил – нельзя ли узнать у корифеев института, когда же будет позволено полиции и следователю пообщаться с подозреваемым?

Психиатр сказал, что сходит узнает. Переговоры по мобильному в момент контакта с больными запрещены. Он ушел, оставив их одних у смотрового окна.

– Кто где, а мы опять в дурдоме, – кисло подытожил Гущин. – Возись теперь с ним. Скоро пресса пронюхает. Они сегодня оттуда уезжают, из Топи, так сами же и разболтают газетчикам и телеканалам. Ты, Катя… пиши об этом обо всем, что хочешь и как хочешь. И вообще, я должен поблагодарить тебя.

– За что, Федор Матвеевич?

– За то, что сориентировалась, что поиски мальчугана организовала. Что спасла его от смерти.

– Это не я, это Феликс. Он там дрался, как лев, в этой сторожке.

– За своего Аякса с убийцей посчитался, – кивнул Гущин. – Я все думаю, как там наш малец в больнице? Надо позвонить, узнать, как дела.

Он достал из кармана пиджака мобильный. И в этот момент телефон зазвонил сам, заиграл