Кроваво-красная текила - Рик Риордан

«Сабинал. Купить виски. Починить ограду. Почистить камин».

Я услышал, как Гарретт чешет в затылке.

— И что с того? — спросил он.

— Не знаю. Я пытаюсь понять, какое отношение отец имел к подряду на строительство «Центра Трэвиса», и не могу забыть слова Карла про какую-то новую женщину в жизни отца. У тебя есть идеи?

— Пропади оно все пропадом, — проворчал Гарретт. — Тащи свою задницу в Сан-Франциско и забудь обо всем.

— Будь у меня монетка в десять центов…[167]— сказал я.

— Ну, да. А тебе не приходило в голову, что ужасные зануды, которым на тебя не наплевать, могут говорить разумные вещи?

Я не стал ему признаваться, как часто эти мысли приходили мне в голову. Наконец он закряхтел — очевидно, поудобнее устраивался в кресле — и обозвал меня самыми разными именами.

— Ладно, — продолжал он. — Сабинал. Проклятье, он бывал там почти каждое Рождество, чтобы пострелять паршивых Бэмби. Что тут необычного?

— Не знаю. Просто ничего не сходится. Во-первых, отец написал это в апреле. Ты помнишь, чтобы он ездил туда весной?

Гарретт задумался:

— Камин. Господи. С камином у меня связано одно воспоминание: трезвый отец сжигает на Рождество мебель в камине. Полная задница.

У меня появились первые проблески воспоминания.

— Когда это было?

— Задолго до тех событий, которые тебя интересуют. Должно быть, ты учился в четвертом классе, братишка. Помнишь спор из-за стульев Луккезе?

И тогда я вспомнил.

Отец находился между «двумя сроками» на посту шерифа — иными словами, его не выбрали. Мама, наверное, во всем винила выпивку, и он старался не пить, чтобы иметь возможность провести успешную избирательную кампанию в течение следующих четырех лет. И вот, в первый день Рождества, отец сделал заявление, выставил все бутылки со спиртным на забор и перестрелял их. Потом он привозил домой больше оленей, чем обычно, и настроение у него неизменно оставалось паршивым. На второй день на деревьях вокруг ранчо висело больше оленьих туш, чем украшений на рождественской елке.

Когда ему это надоело, отец взял ружье 22-го калибра и отправился стрелять кошек. Кто-то решил не усыплять новый выводок и выпустил их на свободу. Кошки, естественно, одичали и начали охотиться на перепелок. Отец ушел из дома, целый день стрелял и вернулся домой с окровавленным мешком, как Санта-Клаус, Убийца с топором,[168]уселся в шезлонг, пил кофе и хмурился весь вечер. К тому времени, когда Гарретт и Шелли пришли на рождественский обед, отцу стало не в кого стрелять, и мы с мамой забеспокоились.

Во время обеда разгорелся дурацкий спор относительно того, кто унаследует стулья, стоящие в столовой. Их вручную сделал для отца обувщик Сэм Луккезе, после чего почти сразу умер. Споры закончились тем, что Гарретт вынес стулья на задний двор и распилил на дрова. Пока моя мать и Шелли утешали друг друга на кухне, я наблюдал за отцом, который расхаживал по гостиной. Он подошел к камину и вытащил из очага здоровенный камень. Я даже не догадывался, что он совсем не закреплен. Отец достал из тайника литровую бутылку «Джим Бима» и выпил ее почти до дна. Когда он повернулся и понял, что я все видел, мне показалось, что он меня выдерет. Однако он лишь улыбнулся и поставил камень на место.

Потом посадил меня к себе на колени и принялся рассказывать истории про Корею. Истории я забыл. Остался лишь запах «Джим Бима» в его дыхании и вой бензопилы, доносящийся с заднего двора. В конце концов, отец наклонился ко мне и сказал: «У каждого мужчины должно быть место, где он хранит заначку, сынок. Если мужчина тебе говорит, что он раз и навсегда прикончил все свое виски, нужно проверить, нет ли у него тайника, иначе он полный болван».

Отец помог Гарретту засунуть в камин ножки от стульев, и когда те сгорели, они с Гарреттом уже шутили друг с другом. Я никому не рассказал про тайник отца. Наверное, просто о нем забыл — и только сейчас вспомнил.

— «Почистить камин», — сказала я Гарретту. — Будь я проклят.

— О чем ты? — удивился он.

Наверное, я еще не протрезвел после вчерашней ночи. Идиотская была идея так надраться. С другой стороны, я мог лишь сидеть и думать о тех, кто умер, и кто исчез, и, конечно, о Майе Ли.

— Что? — спросил Гарретт. — Мне не нравится, когда ты так надолго замолкаешь.

Я смотрел, как вода, образуя маленькие водовороты, стекает в слив ванны. В кабинете Гарретта продолжал петь Джимми Баффетт.

— У кого ключи от ранчо? — спросил я.

Гарретт выругался.

— У меня, ты же знаешь.

Я ждал.

— Даже не думай, — заявил мой брат. — Ты полный псих.

— Ну, это у нас семейное.

Он немного помолчал.

— Наверное, — проворчал он. — Я заеду за тобой через пару часов.