Мертвые не молчат - Марк Вернхэм

После этого я начинаю ощущать свой затылок и свои запястья. А в мозгу я чувствую боль — острую, будто царапающую своими ужасными сломанными ногтями мой мягкий мозг. Но эта боль пробивается через другую боль — тяжелую тупую боль, распирающую мой череп. Эти две боли — как высокие и низкие частоты одной большой боли, терзающей мое тело.

Я лежу на спине. Я пытаюсь пошевелиться. И когда это получается, мне кажется, что мои руки и ноги присоединены к телу, как руки и ноги куклы-марионетки. Я двигаю ногой, перемещая ее по той поверхности, на которой я лежу и которой не ощущаю, и следом двигается рука. И голова — она непроизвольно дергается с каждым движением конечностей. И еще — когда я двигаюсь, то слышу какой-то царапающий звук. Как будто я лежу на тонком слое хрустящего гравия, а этот гравий находится на слое чего-то еще, что мягче, чем тротуар, но все равно — жестком. Жестком и горячем под лучами горячего солнца. Этот слой впитывает в себя солнечные лучи и поджаривает все, что лежит на нем. А лежу на нем в данный момент, между прочим, я — Дженсен Перехватчик!

Потом на меня будто обрушивается весь гребаный графический эквалайзер боли. Каждая частота боли вдруг выводится на самый высокий уровень и терзает мое тело в полной гармонии с другими частотами боли. И если бы мне, блин, не было так ужасно больно, то я бы даже, наверное, восхищался этой частотной согласованностью болей. Изо рта у меня вылетает слабый стон:

— Ох-х-х!

Я опять пытаюсь корчиться и извиваться, будто это поможет ослабить гребаную боль. Гравий хрустит подо мной и впивается острыми камушками в затылок. Я чувствую вкус крови на губах и пытаюсь ее сплюнуть. Но она лишь разбрызгивается отвратительным липким желе и размазывается по обожженным солнцем щекам. Губы у меня запеклись и потрескались.

Я поворачиваю голову и чувствую, как гравий впивается в щеку и оставляет на коже вмятины. Проклятый гравий. Сквозь прищуренные глаза, которые слепят яркое солнце и синее-синее небо, я вижу какую-то тень или силуэт. Он похож на застывшую вспышку фейерверка — жирный всплеск, затем всплеск и россыпь искр на самом верху. Но это не фейерверк. Я бы не смог увидеть фейерверк в такой яркий, такой солнечный день. Это пальма. Такие растут в Майами и во всех других подобных чертовски жарких местах. Я в Майами или на Гавайях? Я вообще всего два раза в жизни видел эти гребаные пальмы. Первый раз это было, когда их выставили на открытии «Звездных сучек» на Бейкер-стрит, обставив все в гавайском стиле с танцовщицами в юбках из травы, коктейлями, досками для серфинга и тому подобным хула-хула дерьмом. И второй раз я видел такое дерево с листьями, будто разведенными во все стороны пальцами, на крыше «Старого банка». На той плоской крыше, которую видно из окна моей спальни. На той крыше, где в жаркие дни загорают девчонки, намазавшись лосьонами, выставив напоказ свои прелести. На той крыше, где они жарятся на солнце, прямо как я сейчас.

Я поворачиваю голову в другую сторону. Мне слишком жарко, такое ощущение, что с каждым выдохом изо рта валит пар. Все мои движения медленные и тяжелые. Несколько камешков гравия, врезавшихся в лицо, осыпаются, когда я мучительно медленно поворачиваюсь. На этой стороне я вижу какую-то стену. Невысокую стену, высотой не больше метра. Я знаю, что по другую сторону этой стены стоит «Небоскреб Ротерхит». А там — открытое окно моей спальни, из которого я выпрыгнул, как последний псих, когда позади меня оказался этот второй правительственный шпион, собиравшийся влепить в меня самонаводящуюся пулю.

Пора мне попробовать подняться. Поэтому я опираюсь на руки и сажусь. Вряд ли у меня серьезные повреждения, если я все-таки могу двигаться. И еще вся эта боль. Я хочу сказать, она означает, что я не парализован. Я чувствую все мои боли и болячки, будто меня, блин, пропускают через мясорубку. Я наконец умудряюсь сесть, облокотившись спиной о стену. Я выглядываю через ее край.

Там наверху я вижу окно своей спальни — широко раскрытое. Легкий ветерок шевелит шторы. Я даже могу различить на стене колонки от своей шикарной аудиосистемы. И никаких агентов.

Вот, значит, что. Я вернулся. Может, немного исцарапанный и в синяках, но, черт возьми, живой! Должно быть, пистолет агента все-таки выплюнул свою самонаводящуюся технопулю; она, вероятно, вылетела в окно, когда я падал, но найти меня не смогла. Не имея перед собой человеческой плоти на высоте девяносто метров над землей, она решила бросить это дело и просто упала на землю. Я же, торопясь удрать из квартиры, долетел до крыши «Старого банка». Я не остановил свой бег, добравшись до окна, я просто вылетел в него и упал туда, где этот второй агент не мог меня видеть, — за эту стену.

Голова болит не только снаружи, где мою кожу до крови ободрал гравий, она болит и глубоко внутри. Это, наверное, тот крошечный электронный камешек или слиток, который мне туда впихнули. Он торчит там, холодный и темный, раздражая мозг и причиняя боль, как камешек в ботинке, но слишком глубоко, чтобы его вытряхнуть. И из-за этого холодного куска железа в голове я ни фига не знаю — вижу ли я просто призрак Мартина Мартина или настоящего Мартина Мартина. Мартин Мартин говорил мне, чтобы я не верил в идею о нем. Но как, черт возьми, я должен это различать — самого Мартина Мартина и идею о нем?! И в любом случае тот Мартин Мартин, который мне это говорил, был, так сказать, сам полон чертовым Эмилем Гендерсоном, так ведь? Вот и подумайте сами…

Да хрен бы с этим со всем! Просто — ХРЕН С НИМ!

Я встаю. Все у меня начинает болеть еще больше. Моя одежда вся изодрана и прилипла к порезам и ссадинам на коленях из-за запекшейся крови. Шаркая ногами, как немощный старик, я бреду к пальме, потому что рядом с ней вижу маленький фонтанчик для питья. Я мочу свое пышущее жаром лицо и потрескавшиеся губы, потом пью и пью, пока мне не начинает казаться, что мой живот вот-вот лопнет. Я набираю воду в ладони и поливаю свою больную голову, смывая с себя налипшую пыль. Мне сразу становится лучше. Теперь я вижу все намного отчетливее. Я вижу дверь, через которую я смогу убраться с этой крыши, спасшей меня от смертельного падения. Скоро я буду на улице, откуда смогу добраться до квартиры Рега и до Клэр. Меня тянет туда, тянет как будто огромным магнитом.

— Боже мой, Норфолк, что, черт возьми, с тобой случилось? Заходи, заходи. О, Норфолк, что случилось?

Это Рег, он заводит меня в свою квартиру, обняв за плечи, будто мы с ним братья. Когда я добрался до района, где живет Рег, я не смог найти дорогу до дома Клэр. Поэтому я оказался перед дверью Рега — весь в крови, больной и почти без сознания.

— Не волнуйся, теперь ты в безопасности. Все будет в порядке, — приговаривает он.

Я сажусь за стол в его гостиной.

— Что они с тобой сделали, Норфолк? — спрашивает он, разглядывая меня.

Я задумываюсь над его вопросом, но ответить на него не могу. Я открываю рот, но слов не нахожу. Веки у меня будто налиты свинцом.

Рег идет к буфету и достает оттуда какую-то коробку с красным крестом на крышке. Он сажает меня у окна и внимательно осматривает мое исцарапанное лицо и несчастную голову.