Ответ знает только ветер - Йоханнес Марио Зиммель

Домой.

Вот я и написал это слово — впервые. Пишу так, как я это тогда воспринимал, — квартира Анжелы была и моя, она была нашим домом, нашим родным кровом, где с нами не могло случиться ничего плохого, думал я тогда.

Когда мы вошли в квартиру, то обнаружили в щели под входной дверью записку. Корявым почерком в ней сообщалось: «Я каждое утро молюсь за счастье для вас обоих святой Гертруде. Альфонсина Пети».

— Эта церковь святой Гертруды расположена неподалеку от вокзала, — сказала Анжела. — Альфонсина живет там.

— И твоя уборщица ходит туда молиться.

— Да, причем каждое утро, — сказала Анжела.

Я стоял в холле один и в растерянности сжимал в руке записку, потому что Анжела сразу побежала в спальню, чтобы переодеться. По дороге она включила телевизоры в кухне, в гостиной и в зимнем саду. Как раз передавали второй выпуск вечерних новостей.

Анжела вновь появилась. На ней был коротенький махровый халатик, шлепанцы — и бриллиантовые серьги. Я снял рубашку и туфли, сел на низенькую скамеечку в кухне и смотрел, как Анжела ловко и быстро готовила селедочный салат. Снуя между кухней и террасой, она слушала теленовости. Я помог ей накрыть на стол на террасе, а потом стоял и смотрел, как завороженный, на море городских огней внизу и на бескрайний морской простор. С Анжелой сейчас нельзя было разговаривать: она слушала известия, жадно глотая каждое слово. Я, впрочем, тоже — речь шла в основном о падении курса английского фунта. Ведущие промышленные державы, и в первую очередь США, требовали поднять курс немецкой марки. «Клуб десяти» заседал в Базеле. Японскую биржу лихорадило. То же самое происходило в Италии.

Из клуба «Порт-Канто» я позвонил к себе в отель. Никакой почты для меня не было, ни телеграммы. Лакросс тоже не давал о себе знать.

Что же там случилось? Неужели Килвуд все еще не проспался после пьянки? Неужели из Парижа все еще не прибыло высокое начальство?

Анжела носилась между телевизорами, коротенький халатик распахивался, и мне были видны ее красивые ноги. К селедочному салату опять был местный белый хлеб — длинные батоны — и холодное пиво «Кроненбург». Мы сидели на террасе, ели, пили и смотрели друг на друга.

По телевидению передавали какое-то шоу, из трех аппаратов лилась музыка.

— Ну разве они не прелесть? — спросила Анжела, вертя головой во все стороны, так что бриллиантовые серьги сверкали всеми цветами радуги. — Разве они не великолепны?

— Это ты, — сказал я. — Это ты великолепна.

В телешоу передавали очень старые, сентиментальные шлягеры.

Мы с Анжелой убрали со стола и стали танцевать прямо на террасе среди моря цветов, освещенных светом, падающим из гостиной. Мы медленно двигались, тесно прижавшись друг другу, она обвила руками мою шею и мы, танцуя, все время целовались.

— Как удачно, что мы оба ели селедку, — пошутила Анжела.

Я замер. Ее поцелуи становились все горячее и крепче. Я почувствовал: сегодня она была готова, готова ко всему. И внезапно понял — эту женщину я не имею права обманывать, к чему бы мое признание ни привело. Ни секунды больше не будет длиться обман!

И я сказал, не разжимая объятий:

— Я сказал тебе неправду, Анжела. Я женат.

Я почувствовал, как она сразу окаменела. Медленно, как бы машинально она высвободилась из моих объятий, пошла по комнатам, выключила телевизоры и вернулась на террасу. Она опустилась в плетеное кресло, я сел на кресло-качалку. Мы оба молчали.

— Брак мой несчастлив, — наконец выдавил я.

— Да, разумеется, — холодно проронила Анжела. Теперь она опять говорила по-французски. — Все мужчины несчастливы в браке. Тот тоже, тот, из-за которого я… — Она не договорила. — Тот был совсем несчастлив в браке.

— Но я и в самом деле несчастлив, — сказал я.

— Ах, оставь.

— Анжела, прошу тебя…

— Прекрати сейчас же! Я не желаю иметь дела с женатыми мужчинами. С твоей стороны… С твоей стороны благородно, что ты все же набрался храбрости сказать правду. Но теперь все кончено. Вот, возьми эти серьги.

— Не возьму.

— Возьмешь!

— Нет!

Она выбежала в холл, там висела моя рубашка, и сунула серьги в один из кармашков. Потом вернулась.

— Я поговорю с женой, — сказал я. — И уйду от нее. Вот что я еще хотел тебе сообщить нынче. Я попрошу ее согласиться на развод. Моя жена намного моложе меня. И очень хороша собой. Кроме того, она давно уже меня не любит — если вообще когда-нибудь любила.

— Болтовня, — бросила Анжела и рухнула в кресло. — Одни слова. Пустые слова. Ничего не стоят.

— Для меня это очень важно. Еще никогда не было ничего важнее этого. Завтра я лечу в Дюссельдорф и расстаюсь с женой, Анжела. Я хочу тебя, только тебя. Ты нужна мне как воздух.

— Уходи, — отрезала она и повернулась ко мне спиной. — Пожалуйста, уйди. — Она глядела на огни внизу.

— Анжела, верь мне…

— Сказано тебе — уходи! — вдруг дико завопила она. И тут же добавила шепотом; — Прошу тебя, Роберт, пожалуйста, оставь меня сейчас одну.

Не было смысла продолжать.

Тем не менее, я еще что-то говорил ей, но она не отвечала. Только глядела вниз на город и море и ни разу не взглянула на меня.

— Хорошо, — сказал я наконец. — Я ухожу.

Она молчала.

— Но я вернусь, — добавил я. — Когда расстанусь с женой.

Она молчала.

— Спокойной ночи, — сказал я.

Она молчала.