Рассказы - Роберт Альберт Блох

Главное правило — держи ухо востро. Не дай себя поймать. Экранного времени у нас мало, и даже в длинном эпизоде так редко удается сделать что-то самостоятельное. Прошла целая вечность, пока я изыскала возможность тебе написать… я так долго это планировала, милый, но сумела только сейчас.

Эту сцену играют за пределами форта, но в ней участвует уйма переселенцев и фургонщиков, и я сумела улизнуть сюда, в барак: он всё время в кадре на заднем плане. Здесь я отыскала бумагу и ручку и строчу как можно быстрей. Надеюсь, ты разберёшь мой почерк. В смысле, если до этого вообще дойдёт.

Естественно, я не могу отправить письмо по почте… но у меня странное предчувствие. Знаешь, я заметила, что снова пошли в ход те декорации, тот барак, куда мы с тобой приходили в прежние деньки. Я оставлю это письмо здесь на матрасе и буду молиться, чтобы ты его нашёл.

Да, милый, молиться. Некто или нечто знает о нас и о наших чувствах. Чувствах, с которыми мы снимались в кино. Потому-то я и здесь, уверена. Я ведь всегда очень любила фильмы. И тот, кто это знает, должен знать и то, как я любила тебя. Любила и люблю до сих пор.

Я думаю, есть не один рай и не один ад, каждый создаёт собственные и…

* * *

Здесь письмо обрывалось.

Никакой подписи, но я в ней и не нуждался. Подпись всё равно ничего бы не доказывала. Одинокий старик, сорок лет носящийся со своей любовью. Где-то в его душе она всё это время жила, пока однажды не явилась ему с экрана в виде зрительной галлюцинации… так и до шизофренического раздвоения личности не долго, а то и до подделки почерка любимой, чтобы подвести под свою манию логическое основание.

Я начал складывать письмо, и вдруг неподалёку пронзительно завыла сирена скорой помощи. Бросив письмо на матрас, я бросился к выходу.

Ещё на пути к двери я знал, что обнаружу. Толпа обступала тело, распластанное на солнцепёке. Старики легко устают в такую жару, и как только сердце…

Когда Джимми Роджерса несли в скорую, он выглядел так, будто улыбается во сне. И я за него рад, по крайней мере, он умер, сохранив свои иллюзии в целости и сохранности.

— Просто рухнул во время съёмки… ещё минуту назад стоял вон там, а в следующую…

Когда я пошёл назад в барак за фортом, вокруг ещё обсуждали смерть старого актёра.

Письмо исчезло.

Я оставил его на матрасе, и оно исчезло. Вот и всё, что я могу сказать. Возможно, кто-то зашёл туда, пока я был снаружи и смотрел, как увозят Джимми. Возможно, в двери ворвался ветер и погнал его по пустыне каким-нибудь горячим воздушным потоком вроде Санта-Аны. А возможно, письма не было. Это уже на ваше усмотрение… я всего лишь изложил факты.

Больше фактов, считай, и нет.

Я не ходил на похороны Джимми Роджерса, впрочем, их могли не устраивать. Я даже не знаю, где он похоронен. Скорее всего, о нём позаботился Фонд кино. Как бы то ни было, факты не важны.

Несколько дней мне было не них. Я искал ответ на пару отвлечённых вопросов из области метафизики… реинкарнация, рай и ад, разница между реальной жизнью и киноплёночной. Мысли всё время возвращались к тем лицам, что видишь на экране в старых фильмах. Лицам настоящих людей, занятых созданием выдумки. Но даже после их смерти эта выдумка продолжается, и эта форма реальности тоже. То есть где провести границу? И если есть граница, то можно ли её пересечь? Жизнь — ускользающая тень[90].

Это слова Шекспира, но я не уверен, что он хотел ими сказать.

Я до сих пор не уверен, но должен упомянуть ещё об одном факте.

Прошлым вечером, впервые за много месяцев после смерти Джимми Роджерса, я снова пошел смотреть немое кино.

Крутили «Нетерпимость», один из лучших фильмов Гриффита. Тогда в 1916 он построил для него невиданно внушительные декорации — огромный храм в Вавилонском эпизоде.

Один эпизод неизменно меня впечатляет, и тот раз не был исключением. Панорамно поданный величественный храм. Среди гигантских резных барельефов и колоссальных статуй, подобно муравьям, снуют многотысячные толпы людей. Вдали, за ступенями, охраняемыми рядами каменных слонов, возвышается мощная стена, на вершине которой толпятся крошечные фигурки. Нужно очень сильно приглядеться, чтобы их рассмотреть, но я пригляделся и готов поклясться в том, что увидел. Одной из статисток там, на стене, была девушка со светлыми кудрями. Она улыбалась, а рядом, положив руку ей на плечо, стоял высокий старик с седыми усами. Я бы их даже не заметил, если бы не одно обстоятельство.

Они мне махали…

Перевод: Анастасия Вий, Лилия Козлова

Нина

Robert Bloch. "Nina", 1977

После любовных ласк Нолан снова захотел выпить. Он нащупал бутылку у кровати, схватил ее потной рукой и дрожащими пальцами вытащил пробку. Все его тело покрылось холодным потом. Интересно, подумал Нолан, неужели началась лихорадка? И когда крепкий, жгучий ром опалил его желудок, он понял истину. Причиной всему была Нина. Нолан повернулся и взглянул на девушку, что лежала рядом с ним. Она смотрела на него из полумрака, не моргая, своими раскосыми глазами.

Ее худое, коричневое тело раскинулось на постели, расслабленное и неподвижное. Трудно было поверить, что всего несколько минут назад это же самое тело выгибалось и извивалось кольцами от ненасытной страсти. Она вминала себя в него до тех пор, пока он окончательно не выдохся.

Он протянул ей бутылку.

— Выпьешь?

Она покачала головой. Глаза у нее были туманные, лишенные всякого выражения. Тут Нолан вспомнил, что она не говорит по-английски. Он поднял бутылку и глотнул еще раз, проклиная себя за свою ошибку. А то, что сделал ошибку, он понял теперь, однако Дарли не сможет этого понять. Сидя в уютной комнате в Трентоне, она так и не смогла понять, что ему пришлось пережить ради нее и маленького Робби, Роберта Эммета Нолана-второго, возраст девять месяцев. Его сына, которого он никогда не видел. Вот почему он устроился на эту работу после того, как подписал с компанией годовой контракт. Жалование было достаточное для того, чтобы Дарли не бедствовала, и они даже смогли бы справиться с трудностями и после окончания контракта. Она не могла поехать с ним, потому что носила