Место под солнцем - Полина Дашкова

«Грипп… воспаление легких… малярия… откуда малярия? Здесь нетропики. Я просто сошла с ума. Что происходит?» И только через миг она заметилаупорный, немигающий взгляд из глубины зала. Заметила и замолчала на полуслове,забыла о милых случайных собеседниках, с которыми только что весело обсуждалапремьеру, кончиком языка скользнула по пересохшим губам, залпом допила шампанское.

Банкетный зал со всем его блеском, звоном бокалов иприборов, с расслабленными и напряженными лицами, с красавицами, чудовищами,умниками и дураками, с тихой музыкой вспотевшего ресторанного оркестра, спьяным смехом, пустыми разговорами, вспухающими здесь и там, как радужныемыльные пузыри, – все провалилось куда-то. Остался только этот чужой мужскойсветло-серый взгляд, который обволакивал Катю с ног до головы, приближался,плыл к ней сквозь толпу, заслоняя, отодвигая все остальное, и не было спасения…– Я ничего не понимаю в балете, но вы гениально танцевали. Хотите ещешампанского?

Спокойная улыбка, очень низкий голос, серый, под цвет глаз,костюм, короткий ежик волос, почти седых, с едва намечающимися раннимизалысинами. Он еще не представился, а уже взял под руку, повел куда-то всоседний зал, где распаренные пары отплясывали рок-н-ролл, и встрепенувшийсяоркестр оглушительно ударил в уши.

– Я не хочу шампанского, я не хочу танцевать, – беззвучно,одними губами, произнесла Катя.

– И хорошо, давайте тихо исчезнем… Его звали Баринов ЕгорНиколаевич. Он был экономистом, доктором наук, заведовал огромным отделом вИнституте экономики при Академии наук, печатал хлесткие умные статьи в«Московских новостях», «Огоньке» и «Новом мире». Тогда, в восемьдесят седьмом,ему было сорок три. Для политика это если не юность, то ранняя молодость. ИмяЕгора Баринова знала вся Москва, за номерами журналов и газет выстраивалисьночные очереди у киосков «Союзпечати». Он входил в команду молодых реформаторовпри правительстве Горбачева.

Стояла пасмурная сентябрьская ночь. Баринов отпустил шофера,они шли пешком через бульвары – Тверской, Петровский, Гоголевский. Он что-тоговорил, остроумно рассказывал о чем-то важном, злободневно-политическом,накинул Кате на плечи свой пиджак, как в плохом кино, и тут же мягко пошутил поэтому поводу, обнял, прижал к себе, смеясь и продолжая говорить… В темномодиноком такси они стали жадно целоваться, по ночному радиоканалу передавали«Болеро» Равеля, и потом в огромной пустой квартире, в теплой чужой тишине всееще звучала в ушах эта случайная торжественно-нервная музыка… Утром он целовалее сонные, чуть припухшие глаза, варил бразильский кофе, который был дефицитом,экзотикой даже для Кати, выросшей на спецзаказах Союза кинематографистов.Поднос с тонкими старинными чашечками принес прямо в постель, улыбался, нежногладил, перебирал длинные распущенные Катины волосы и не давал опомниться.

На туалетном столике в спальне стояли баночки с кремами илосьонами, флаконы с духами, лежала массажная щетка, в которой запуталосьнесколько чужих светлых волосков.

– Да, жена… взрослый сын, моложе тебя всего на два года… унее своя жизнь, она микробиолог, тоже доктор наук, разъезжает по миру, вотсейчас они с сыном в Вашингтоне. И вообще, мы слишком разные люди, у нас все впрошлом. У меня теперь есть только ты, остальное не важно… И Катя согласилась:действительно, не важно. Разве может быть что-то важней шального, пьяногосчастья, которое подхватило, закружило, наполнило новым смыслом каждуюклеточку, каждую секунду не только жизни, но и танца? К Катиной идеальноотточенной балетной технике прибавилось то, чего не было раньше.

Теперь ее героини: и Одетта из «Лебединого озера», и Маша из«Щелкунчика», и Жизель – все были полны такой любовью, что зал замирал, таял, апотом взрывался аплодисментами.

Егор Баринов стал разбираться в балете, сидел в первых рядахна спектаклях, в антракте шел к Кате в гримуборную, целовал ее разгоряченноелицо, возвращался в зал, таинственно улыбающийся, перепачканный гримом. Когдападал занавес, он на глазах у всех выносил к ногам солистки огромные корзиныцветов.

Катя заинтересовалась экономикой и политикой, стала, кудивлению родителей, читать «Московские новости» и «Огонек», слушать новые демократическиерадиоканалы, смотреть телевизор. Она не пропускала ни одной статьи своеголюбимого Егорушки, злилась на его противников и оппонентов, которые казались ейковарными и бездарными.

Все свободное время они проводили вместе, играли в теннис,скакали по тихим подмосковным лесам на породистых жеребцах Истринского конногозавода, в закрытых цековских пансионатах снимали номера люкс с сауной, иногдапросто гуляли по Москве, забредали на маленькие вернисажи, в недоступные дляпростых смертных рестораны Дома кино, ЦДРИ, ЦДЛ, в гости к многочисленнымзнакомым.

Бывший комсомольский работник, экономист-демократ питался изстарой доброй кормушки ЦК КПСС. Ему было все доступно и подвластно. Даже Катю,выросшую в элитарной киношной среде, поражал шальной размах сорокатрехлетнегосказочного принца.

– Ну конечно, малыш. Это же совсем другой уровень, – говорилЕгор, раскладывая на тарелке ломтики копченого угря, мастерски счищая шершавуюболотно-серую кожуру с невиданного плода киви, щелкая зажигалкой «Ронсон»,закуривая настоящий английский «Данхилл».

К концу восемьдесят седьмого опустели полки магазинов,оскудевали спецзаказы. В Москве постепенно исчезали чай, сахар, крупа. Рослибезнадежные хвосты очередей. Тревожно и удивленно шуршали разговоры в очередях.

– А у нас вчера выкинули гречку в гастрономе, я простоялчетыре часа, и не досталось… – Знаете, раньше мы выходили из положения,покупали в аптеке заменитель сахара, для диабетиков. Вкус, конечно, не тот,химией отдает, но все-таки сладко. Однако теперь и сахарин исчез, много такихумных.

– А зачем сахарин? Что сластить? Сначала надо достать чай икофе.

– Вы знаете, нас вчера пригласили в гости на сыр. Я понял,что совсем забыл вкус этого продукта.

– А сыр был какой? «Российский»? «Костромской»?

– Бог с вами, просто сыр, с дырочками… Катя не стояла вочередях, почти не пользовалась общественным транспортом, но эти разговорыслышала в костюмерной театра, в гардеробе, просто на улице. Девочки изкордебалета носили штопаные колготки. Покупка приличных сапог становиласьсобытием, равным по значимости свадьбе, похоронам, рождению ребенка.

Катин папа приносил из закрытого буфета Союзакинематографистов уже не икру и балык, а сливочное масло и болгарские сигареты,приносил и радовался, говорил «спасибо».

На Пушкинской площади собирались стихийные митинги, люди,привыкшие к долгому полусытому советскому молчанию, удивленно открывалиголодные рты, слушали чужие безумные речи, кричали сами и свято верили, что этиречи, эти крики страшно важны и значимы для будущего России. Казалось, что вотсейчас прозвучит долгожданная правда, все ее услышат, поймут, станут добрыми ичестными, каждый выскажет свое драгоценное мнение – и настанет совсем другаяжизнь. Сами собой на прилавках появятся рассыпчатая гречка, розовая«Докторская» колбаска, сыр, возможно, даже двух сортов.