Любовь к камням - Тобиас Хилл

Крестик-нолик, крестик-нолик.

Крестик-нолик.

Крестик.

Мой паспорт заполнен почти целиком. Чиновник иммиграционной службы пристально разглядывает его, словно может найти в последовательности проставленных виз нечто криминальное. Снаружи небо светлеет перед рассветом.

В конце паспорта графа, содержащая сведения о ближайших родственниках. Там вписана только Энн. Чиновник переворачивает страницу обратно и ставит штамп, дающий право находиться в Японии шестьдесят дней. Я иду по проходу для тех, кому нечего предъявлять, и нахожу окошко обмена валюты. Женщина лет тридцати с детским голоском берет мои мятые английские деньги и протягивает тонкий конверт с еще гладкими иенами. Снаружи японская семья машет рукой прохожим, чтобы не мешали запечатлеть на фотопленке ее воссоединение.

Проезд в поезде до города стоит больше, чем я отложила. Вагон забит разноплеменной публикой с помятыми от дальних перелетов лицами. Между спинками сидений вижу свое улыбающееся отражение в окне. Я улыбаюсь. Не слишком радостно, не так широко — просто потому, что здесь меня никто не знает. Я к этому привыкла. Это помогает мне сосредоточиться на том, что я делаю. Я ищу следы человека, который подписывался «Три Бриллианта». Его уже какое-то время нет в живых.

Снаружи слившиеся воедино сельский, промышленный, городской ландшафты. Переходов нет. Между домами с голубыми крышами сухая рисовая стерня. Между фабричными флигелями — дома с голубыми крышами. После Лондона они кажутся покрытыми неизбежной патиной копоти. Нельзя сказать, что Токио чистый город — я ощущаю его запах в кондиционированном воздухе поезда, — но его структура более новая. Здесь все происходит быстрее, меньше забывается. Перемены, на которые в Англии ушло два века, здесь происходят в десятилетия.

Я остаюсь в поезде до Синдзюку. Сойти с него легче, чем выйти в город. Вокзал переходит в высокие рестораны, игорные галереи, подземные торговые улицы, аквариумы с колоннами, сквозь которые движутся люди. Людской поток несет меня к восточному выходу.

По вокзальным часам уже почти десять. На моих часиках время еще лондонское, я перевожу их на девять часов вперед. Вокруг меня толкутся пассажиры. На широком тротуаре — ряды киосков с горячей лапшой и телефонные будки. У меня мелькает мысль еще раз позвонить Энн. Но киоски поближе, и то, что в них, приманчивее. Заказываю рыбный суп и, погружая лицо в пар, жадно ем вареную рыбу. Если не считать маринованных слив, это моя первая еда после Лондона — в сущности, после хлеба у Пайка. Я думаю о нем как о старике на периферии торговли камнями, одном со своими фотографиями.

Толпа заполняет тротуар до самого моего стула. Какой-то школьник, склонив голову, смотрит на меня. Лицом он похож на Иохеи. Вспоминаю его, его философию отношения к незнакомым. Задумываюсь: может, Иохеи и был тем, кого мне следовало ждать. Или Джордж Пайк. Иохеи не говорил, как это определить. Наверху на громадном видеоэкране Джек Николсон пьет пиво «Асахи», его улыбка растягивается между зданиями.

Я расплачиваюсь и иду в восточную сторону, на глухие улочки. Они напоминают мне диярбакырские, хотя отличаются почти всем. Здесь пахнет не гнилью, а только едой и паром кондиционеров, здесь нет довоенных построек, лишь заведения со стриптизом, вращающиеся бары, где подают суши, и отели для свиданий. Но звук у обоих городов один и тот же: гвалт толпы, шум машин, его подспудная человечность. Если закрыть глаза, я могу потеряться в нем. Усиленный динамиком женский голос поет рекламные тексты секса, еды или алкоголя. Я понимаю в нем только страсть, как в молитве или пении муэдзина.

Становится жарко, я снимаю пальто и несу его на руке. Сумка натирает плечо. На ближайшем перекрестке пластиковая афиша «Стопроцентной» гостиницы; мужчина сметает со ступеней пыль и цикад. Миную его и вхожу внутрь.

В окошке администратора старуха ест сашими с полистиролового подноса. Над ней вывеска на англизированном японском, прейскурант на послеобеденный отдых и на ночь. Старуха режет рыбу палочками для еды, руки у нее тонкие, мускулистые. Когда я подхожу, она поднимает взгляд, лицо ее морщится от сосредоточенности.

— Доброе утро.

— О!

От испуга у нее отвисает челюсть. Она машет рукой, прогоняя меня, словно чужеземные постояльцы могут только привести к эскалации межрасовых осложнений. Входит дворник, кричит за моей спиной, словно я где-то далеко, телефонный абонент на междугородней линии:

— Да, алло! Алло!

Я выдавливаю улыбку.

— У вас найдется комната?

— Нет комнат. — Он взмахивает метлой, сказочный крестный отец в териленовой рубашке и севших от стирки брюках. — Это капсульный отель.

— Прекрасно. У вас найдется капсула?

— Хотите капсулу?

— Да, хочу.

Дворник смотрит на старуху. Обоих охватывает паника.

— Комнат нет, одни капсулы. Прошу вас.

— Я не умещусь в них?

Он с несчастным видом пожимает плечами.

— Хотите капсулу?

Я ощущаю, что в моем организме нарушились биоритмы из-за перелета, отчего не становлюсь более терпеливой, чем следует.

— Мне нужна постель на одну ночь. Постель в капсуле меня устраивает. Заплатить могу сейчас или потом.

Они предпочитают сейчас. Старуха жестом велит разуться, потом ведет меня за собой. Заведение кажется паршивым, но я так устала, что мне все равно. В конце последнего коридора старуха возится с запертой дверью.

Внутри место для сна пусто. Оно напоминает мне комнату в доме Глётт, где хранились камни. Ящик, где меня можно запереть, как баллу или нож. На подушке сложена пижама, некрасивая, с вышитой надписью «Стопроцентная» на груди. Дальше по коридору расположены шкафчики для одежды, сауна, несколько душевых на западный манер, еще более тесных, чем капсулы. Старуха объясняет мне подробности, которых я понять не могу. Театрально указывает на дверь сауны, словно там может находиться нечто чудовищное.

Оставшись одна, снимаю одежду и захожу в душевую. Я не раздевалась донага уже несколько дней. Стою под струями воды, сколько могу, и надеваю единственную чистую одежду, позволив коже дышать. Через отверстие вытяжного вентилятора доносятся голоса рекламных певиц. Запираю свои пожитки и заползаю в свое частное пространство, на четверть кокон, на три четверти гроб.

Стены пестрят выключателями. Телевизор вделан в потолок. Матрац пахнет нежилым помещением и сладковатой плесенью, характерной для сырого климата. Укладываюсь на него и представляю вокруг себя, за стенами, других постояльцев, хотя знаю, что их там нет. Людей, превратившихся в куколок, лежащих и чего-то ждущих. От этого видения у меня начинает кружиться голова, и я глубоко дышу, отгоняя его. Сверху смотрит плоское лицо телевизора. Включаю его и прохожусь по каналам.

Мужчина старается съесть как можно больше яиц в отведенное для этого время. Двое самураев сражаются на заснеженном поле. Последний канал — платное порно. Мужчина мастурбирует на грудь женщины, его прибор и ее лицо замаскированы. Черты мужчины искажены от адреналина и удовольствия. Смотрю, как он ублажает себя, потом бесплатное время кончается, и я засыпаю. Капсула сливается с темнотой.