Посредник - Женя Гравис

– Отец всегда говорил, что этот артефакт важен для веры. Для Веры, понимаете? Не для Надежды!

«Аккуратней надо раздавать детям имена», – некстати подумал Самарин. И тихо спросил:

– Кто вас надоумил пойти к бабушке?

– Никто, – сверкнула она глазами в сумраке. – Я сама пошла. Отец оставил меня в храме на ночь – каяться за леность. Я заслужила, потому что плохо почистила ложки. Я молилась там и вдруг поняла, что если принесу батюшке кольцо, он оценит мое усердие. Что я заслужу его любовь и прощение. Навсегда.

– Как вы добрались ночью до бабушкиного особняка?

– Я знала короткий путь, дворами, чтобы никто не заметил. И помнила, что в ее спальне всегда открыто окно. Я не думала, что так закончится… Лишь хотела убедить ее отдать кольцо. Она уже старая, зачем оно ей? Батюшка всегда говорил, что надо творить благие дела. Бескорыстно.

Митя похолодел – то ли от усилившегося ветра, ли от этой простодушной убежденности в голосе. Благое дело – поднять руку на старую женщину ради… побрякушки, пускай и магической?

– И что… пошло не так? – спросил он вслух.

– Она разозлилась и разгневалась на меня. Обозвала глупой девчонкой и велела идти домой. Я умоляла на коленях. Она сказала, что ей смешно и жалко на меня смотреть. Я сказала, что она сама дряхлая и жалкая и никакой силы в ней давно не осталось, один лишь вред и порча. Что отец нарочно прятал от нее свою одаренную дочь в монастыре, чтобы она никогда не узнала…

Митя представил себе эту картину воочию. Как Зубатова в длинной ночной рубашке хохочет своим булькающим смехом и презрительно смотрит на глупую девчонку. Мало ли она таких наивных девчонок повидала за двести пятьдесят лет?

А Вера продолжала:

– Когда я сказала про сестру, она перестала смеяться. Потом глянула на меня так свысока и ответила: «Иларион как был дураком, так и остался. Не ту дочку в монастыре запереть надо было». И такой гнев во мне поднялся, такая праведная ярость… Что я протянула руку, схватила, что попалось, и ударила… Чтобы она только замолчала. Мочи не было больше это слушать. Она упала и больше не встала. Я сняла кольцо…

– Сняли? – прервал ее Митя. – Вы оторвали палец.

– Не помню, – нахмурилась Вера. – Может быть. Я чувствовала в себе столько сил, такой порыв… Даже не поняла, как добежала домой. Помню, что по дороге пахло земляникой…

– Вам что – совсем не было страшно?

– Страх – он от неверия. Так батюшка говорит. А я в то мгновение верила всем сердцем, что поступаю правильно. Она обидела отца. Такого нельзя простить.

– Что же вы не отдали ему перстень, как хотели?

– Ждала, когда все уляжется. Боялась немного. Рано или поздно все бы забыли. Я спрятала среди цветов, а этот пес… Правильно отец говорит – маги на воле за морем совсем распоясались. Их надо держать в узде.

– Пожалуй, пока этого достаточно. Вы же понимаете, Вера, что мне придется вас сейчас арестовать?

Он вытащил из карманов руки, и девушка уставилась на Митины пальцы с изумлением и обидой:

– Вы… вы меня обманули!

– Нисколько. Вы сами додумали то, чего я не произнес. А вы сообщили достаточно, чтобы отправиться за решетку.

– Вы ничего не докажете! Я буду молчать. Слова не скажу.

– Я сопоставлю улики. Начнем с того, что убегая, вы оставили на заборе клочок ткани. Уверен, на вашем платье найдутся следы недавней починки.

Вера свела брови, опустила голову и вдруг… улыбнулась. Вскинула подбородок:

– У нас с ней одинаковые вещи. После стирки я случайно взяла ее платье. Целое. А она даже не заметила, что подол заштопан. Я скажу, что это она убила бабушку. Из зависти. Из жажды обладания ценным артефактом. Некроманты – они же такие… смертельно опасные, если их не обуздать.

Митя понял: так и скажет. И будет стоять на своем. Но в полиции и не с такими упертыми душегубами умеют работать.

– Ее ведь никто не знает, – горячо продолжала Вера, вдохновившись внезапно пришедшим в голову планом. – Никто не видел раньше. Кто ей поверит? А я – хорошая дочь. Всегда ею была.

– Хватит, – прервал ее Самарин. – Иначе к текущим обвинениям добавится еще одно. Сейчас мы поедем в полицию и…

– Не с-спеши…

Голос – тихий, вкрадчивый, шелестящий – возник, казалось, со всех сторон сразу. Митя оглянулся. По дорожкам между могилами клубился черный плотный туман, заполняя собой пространство, оплетая решетки оградок, затекая в малейшие ямки… Он стлался, медленно поднимался к коленям, густел и почти окружил их двоих…

– Что это? – спросила Вера. Не испуганно, а, скорее, удивленно. И даже протянула руку, чтобы потрогать зыбкую дымку.

«То, о чем я совершенно забыл», – обреченно подумал Митя и крикнул Вере:

– Беги! Быстро!

Она лишь растерянно приоткрыла рот и осталась на месте. А Митя бросился к ней… и не успел.

Тьма отшвырнула его небрежно и равнодушно. Как шавку. Как назойливую муху – отправив щелчком в последний полет. Летел Митя недолго – до соседней могилы, где проломил хрупкую ограду и врезался спиной в острую каменную грань пирамидального надгробья. Из легких на пару мгновений выбило воздух. Он попытался встать и закричал снова, обращаясь к незваной гостье:

– Постой, прошу! Давай обсу…

– Ты слово дал!

Она швырнула его еще раз – на этот раз сильнее. Это походило на удар огромного ледяного кулака в солнечное сплетение. Сыщик снова пропахал спиной гранитное надгробье и почувствовал, как по позвоночнику прокатилась жгучая боль, а ткань пиджака затрещала. Судорожно втянул воздух, кашляя и хрипя:

– Она же совсем девчонка! Глупая! Она не понимала, что творит!

Тьма не ответила. А на Митю навалилась холодная стена – будто его засыпало снегом в сугробе. Как в детстве, когда он был обычным деревенским мальчишкой. Где-нибудь в полях легко было провалиться по пояс. Особенно в начале весны, когда снег обманчиво плотный, слежавшийся, но уже пористый и дряблый. Одно неловкое движение – и ты в ловушке. Друзья похохочут, но подползут и протянут руку.

Сейчас руки ждать было неоткуда. Митя барахтался, безуспешно пытаясь выбраться. Он вдруг подумал, что тьме ничего не стоило бы отбросить его не плашмя на могилу, а швырнуть позвоночником прямо на острие пирамиды. И тогда – все.

Ей стало его жалко? Или ей вообще не было никакого дела до него – мелкого жука, который вздумал вдруг спорить? «Я дал слово», – напомнил себе Самарин. Но кто же знал, что все так обернется? Что убийцей окажется не матерый душегуб,