Идол прошедшего времени - Ирина Арбенина

На машине к палаткам было трудно проехать — машины обычно оставляли в деревне Корыстово. Как, например, это сделал и сам Кленский.

Состав экспедиции был не только крайне разношерстным — он к тому же все время менялся.

Поэтому, наскоро и довольно равнодушно попрощавшись с Нейландом, все разошлись кто куда.

Кроме Кленского, который остался сидеть за столом с чашкой кофе. Он любил после обеда «покофевать». Для него это было равнозначно покейфовать — то же самое.

Журналист проводил глазами Яшину панамку камуфляжной расцветки, удаляющуюся по тропинке к раскопу, — до тех пор, пока Нейланд не скрылся за деревьями…

И вдруг обнаружил, что томик Проспера Мериме, столь дорогой сердцу Нейланда, лежит на столе. Яша, видно, его забыл.

Кленский даже хотел Якова догнать… Успеть-то еще было можно! Если Яша задержится хоть ненадолго на раскопе, как обещал…

Кленский взял книгу в руки… Но поленился.

«Ладно… обойдется! Потом вернется — и заберет», — решил Владислав Сергеевич, листая книгу, испещренную какими-то Яшиными пометками и пробегая глазами выделенные цитаты:

«Презрение, насмешку, жестокость можно было прочесть на этом невероятно прекрасном лице. Коварство, переходящее в злобу. Глаза немного скошены, уголки рта приподняты, ноздри раздувались…» — прочитал он.

Кленский перелистал страницы:

«Ты лучше сделаешь, если оставишь идола в покое».

Полистал еще:

«Я сильно сомневаюсь, чтобы небо могло создать подобную женщину… Я очень жалею любивших ее. Она, наверное, радовалась, видя, как они умирают от отчаяния».

Владислав Сергеевич закрыл книгу и усмехнулся.

В общем, Яша Нейланд уехал.

Зато почти тут же, минут через двадцать или тридцать после того, как Нейланд исчез из виду — Кленский еще сидел с опустевшей чашкой кофе за столом, — прибыл Миха.

— Ну, все! Мы пропали! — Владислав Сергеевич первым приметил на тропинке приближающийся Михин силуэт.

— Что случилось? — Вера Максимовна выглянула из большой палатки, где размещалась кухня.

И Владислав Сергеевич объяснил ей, кто такой Миха.

При всей неуживчивости и поразительном умении организовывать противостояние с миром буквально на ровном месте, Корридову вечно кто-то садился на шею. Например, Миха был великовозрастным сыном какой-то лаборантки, которая работала у Корридова много лет назад. В общем, неплохой парень. Одна беда: с ним все время что-то приключалось.

Несмотря на вполне интеллигентную маму, Миху смело можно было считать шпаной, хулиганом и даже… В общем-то он сам с явным удовольствием выдавал себя за участника каких-то таинственных разборок, а шрам от аппендицита за след от бандитской пули.

Чтобы Миху в его полукриминальном Жулеве окончательно не засосала опасная трясина, мамаша на лето отправляла его из города. К Корридову в экспедицию — работать. В интеллигентную обстановку. И Арсений Павлович соглашался. Его никак нельзя было назвать человеком, который любит говорить «нет» слабым и несчастным женщинам.

— Вы говорите, мы пропали? — скорбно повторила Вера Максимовна, глядя на приближающегося по тропинке Миху.

— Да не волнуйтесь вы так! — улыбнулся взволнованной женщине Кленский и почти нежным движением поправил ее шелковый шарфик. — Миша просто жулевский хулиган. Еще не преступник. Хотя по этому малому скамья подсудимых уже плачет… Вы Яшу там по дороге не встретили? — поинтересовался Владислав Сергеевич у приветственно машущего рукой Михи.

— He-а… Не встретил. Всем привет!

Юный начинающий бандит Миха был хорошеньким, как маленький фавн. Над низким лбом крутые кудрявые завитки. На округлых щеках ямочки; красивые глаза с поволокой. Особый род повышенной сладкой смазливости, внушающий невольное опасение, что за ней скрываются опасность и порочность натуры.

«Опять нас тринадцать», — подумал Кленский. И налил себе еще кофе.

На томик Проспера Мериме села изумительной красоты шоколадница.

Последние дни бабочки являлись все более яркие, непредсказуемо красивые. Душа у Кленского затаивалась, замирала от этой красоты.

Чаша луга вдали была задернута, как кисеей и флером, дымкой влажности надвигающегося циклона. На всем словно лежал отсвет невидимой радуги.

Это было в полушаге от эйфории.