Икона - Фредерик Форсайт

— Я не сомневаюсь в ваших словах, — сказал патриарх, — но Церковь не может вмешиваться в политику.

— Открыто — нет. И всё же Церковь должна бороться со злом. Церковь всегда занималась моралью, не так ли?

— Конечно.

— И Церковь имеет право стараться защитить себя от разрушения и от тех, кто пытается разрушить её и её миссию на земле?

— Без сомнения.

— Тогда Церковь может призвать верующих выступить против действий, поддерживающих зло и вредящих ей?

— Если Церковь выступит против Игоря Комарова, а он всё равно станет президентом, Церковь завершит своё разрушение, — сказал Алексий Второй. — Так думают десятки епископов, и они в подавляющем большинстве проголосуют за молчание. Я буду побеждён.

— Но есть другой возможный путь, — сказал сэр Найджел. В течение нескольких минут он излагал конституционную реформу. Слушая его, патриарх от изумления открыл рот.

— Вы не можете говорить это серьёзно, сэр Найджел, — наконец произнёс он. — Восстановить монархию, вернуть царя? Люди никогда не пойдут на это.

— Давайте посмотрим, перед чем вы стоите, — предложил Ирвин. — Мы знаем, что Россия оказалась перед выбором, мрачнее которого трудно себе представить. С одной стороны, непрекращающийся хаос, возможный распад, даже гражданская война в югославском духе. С другой — стабильность и процветание. Россия раскачивается, как корабль во время бури, не имея ни якоря, ни руля. Скоро она должна пойти ко дну, её обшивка развалится и люди погибнут. Или диктатура, страшная тирания, какой ваша многострадальная страна ещё не видела. Что бы вы выбрали для вашего народа?

— Я не могу, — сказал патриарх. — И то и другое ужасно.

— Тогда вспомните, что конституционная монархия всегда являлась оплотом против деспотизма одного тирана. Они не могут сосуществовать, что-то одно должно исчезнуть. Все нации нуждаются в символе, человеческом или ином, в который они могли бы верить в тяжёлые времена, который мог бы объединить их, преодолев языковые и клановые барьеры. Комаров превращает себя в такой национальный символ, в такую икону. Никто не проголосует против него за пустое место. Должна появиться альтернативная икона.

— Но проповедовать восстановление… — возразил патриарх.

— Не означает проповедовать против Комарова, чего вы боитесь, — доказывал англичанин. — Это будет проповедь стабильности — икона выше политики. Комаров не сможет обвинить вас во вмешательстве в политику, в выступлениях против него, хотя он может про себя подозревать, что происходит. И существуют другие факторы…

Найджел Ирвин с большим искусством развернул перед патриархом соблазнительные перспективы. Единение Церкви и трона, полное восстановление православной Церкви во всём её блеске, возвращение Патриарха Московского и Всея Руси в его дворец за кремлёвскими стенами, возобновление кредитов с Запада, наступление стабильности.

— То, что вы говорите, весьма логично и находит отклик в моём сердце, — сказал Алексий Второй, подумав. — Но я видел «Чёрный манифест». Мне известно все зло. Мои братья во Христе — собор духовенства, епископы — его не видели и не поверят, что он существует. Опубликуйте его — и даже, может быть, половина России согласится с ним… Нет, сэр Найджел, я не переоцениваю мою паству.

— Но если заговорит другой голос? Не ваш, ваше святейшество, не официальный, но сильный, убедительный голос, с вашей молчаливой поддержкой?

Он имел в виду отца Григория Русакова, которому патриарх дал личное разрешение, потребовавшее немалой смелости, читать проповеди.

В молодости отца Русакоа исключали из одной семинарии за другой. Он был слишком, по мнению КГБ, интеллектуален и слишком страстен. Поэтому он ушёл в маленький сибирский монастырь и, приняв духовный сан, стал странствующим священником без прихода, проповедуя где придётся, двигаясь впереди идущей по его следам тайной полиции.

Конечно, его поймали, и он получил пять лет лагерей за антигосударственные высказывания. На суде он отказался от назначенного ему адвоката и защищал себя настолько блестяще, что вынудил судей признать, что они нарушают Советскую Конституцию.

Освобождённый, как и другие священники, по амнистии Горбачёва, он доказал, что не утратил своего огня. Он снова стал проповедовать, но при этом бичевал епископов за их робость и продажность, нанося таким образом многим из них оскорбления, и они ездили к Алексию просить, чтобы молодого священника снова посадили за решётку.

Надев рясу приходского священника, Алексий Второй пошёл послушать одну из его проповедей. Если бы только, думал он, стоя неузнанный в толпе, он мог направить этот огонь, эту страстность, это красноречие на службу Церкви.

Дело в том, что отец Григорий сплачивал людей. Он говорил на языке народа, пользуясь простонародными выражениями. Он мог сдобрить свою проповедь словами, которые услышал в лагерных бараках; он умел говорить и на языке молодёжи, знал их поп-идолов, знал, как трудно домохозяйке свести концы с концами, знал, как водка притупляет страдания.

В тридцать пять лет он оставался аскетом и хранил обет безбрачия, но знал о грехах плотских больше, чем может научить любая семинария. Два популярных журнала для подростков даже представили его читателям как секс-символ.

Поэтому Алексий Второй не побежал в милицию, требуя его ареста. Он пригласил непокорного на ужин. В Данилевском монастыре они скромно поужинали за простым деревянным столом. Алексий угощал. Они проговорили всю ночь. Алексий объяснил задачу, стоящую перед ним: медленная реформа Церкви, которая слишком долго служила диктатуре, попытки вновь обрести пастырскую роль среди ста сорока миллионов христиан в России.

К восходу солнца отец Григорий согласился призывать своих слушателей искать Бога у себя дома и на работе, но ещё и возвратиться в Церковь, какой бы греховной она ни была. Тихая рука патриарха сделала многое возможным. Каждую неделю главная телестанция вела репортажи с проповедей отца Григория, собиравших огромное количество слушателей, и проповеди, таким образом, видели миллионы, к которым он никогда не имел бы возможности обратиться. Зимой 1999 года этот единственный в своём роде священник стал широко известен как самый выдающийся оратор.

Патриарх немного помолчал. Наконец он сказал:

— Я поговорю с отцом Григорием о возвращении царя.