Шаг с крыши - Радий Петрович Погодин

Радий Петрович Погодин

ШАГ С КРЫШИ

СИНЯЯ ВОРОНА

Было раннее утро. Было тихое небо.

Просыпался город, зажигал пожар звуков. То там брякнет, то в другой стороне фыркнет. Громко, как по наждачной бумаге, метлы шуршат. Горят фонари, потому что их погасить забыли. И солнце светит.

Просыпались помаленьку люди в домах, умывались туалетным мылом.

Витька сидел на крыше, прислонясь к холодной печной трубе, ощущал в карманах тяжелый груз: гвозди, шурупы, ириски «Тузик», отвертку, плоскогубцы и молоток.

Вокруг Витьки размахнулось кошачье приволье — железная городская пустыня до самого горизонта. Небо на краю города стоит стоймя, словно редкая занавеска или стеклянная перегородка, словно оно отделяет город Ленинград от натуральной природы, от лесов, полей и так далее.

— Я вам всем докажу! — говорил-горячился Витька. — Сегодня вы все убедитесь. И Анна Секретарева тоже убедится! Я, может, один такой в природе.

Витька ругал взрослых жителей, и ребят, и свою одноклассницу Анну Секретареву, а вместе с ними собак, и кошек, и прочее живое население города.

— Убедитесь, убедитесь. Точно я говорю. Я не зря на крышу вылез такую рань. И вы, воробьи собачьи, тоже узнаете.

Забегая вперед, можно объяснить, что никто, никогда так и не узнал, за каким славным делом Витька Парамонов вылез на крышу, потому что вдруг:

— Каракуты кружевары. Каркаруны каркадары! — произнес что-то по соседству с Витькой очень серьезным глуховатым голосом.

Витькино лицо поскучнело.

— Громкоговорителей понавесили — только хрипят, — сказал Витька. — Я бы починил, но ведь кто заметит, что это я починил? Никто! Хоть и говорят все, что дети — цветы жизни, но на самом деле мы — трава. Нас замечают только, когда мы мешаем.

— Крагли кругли перевертки, — сказал голос. — Носовертки круглокрутки.

Витька крикнул:

— Да заткнись ты!

— Кружит, кружит круглеца лампа дрица хоп ца-ца, — ответил ему голос довольно вежливым тоном и добавил: — Пожалуйста, сам заткнись.

Витькино лицо удлинилось книзу, так как Витькин рот от удивления открылся.

— Что? — спросил Витька.

— Что, да что, да чур-чура со вчера и до вчера, крали, крали…

Витька обернулся круто и увидел на соседней крыше большую синюю ворону.

— Это ты говоришь?

— Это я говорю.

— А ты чего синяя?

— От натуги.

Витька глаза протер, головой покрутил, даже стукнул себя кулаком по лбу в надежде, что ворона исчезнет. Но ворона никуда не исчезла, даже напротив, очень спокойно и равнодушно принялась чистить свои синие перья.

— Ты мне не ври, что это ты говоришь, а то я тебя сейчас гвоздем. Вороны никогда не разговаривают.

— Раз в сто лет разговаривают, — сказала ворона. — И не отвлекай меня, я колдую. Раз в сто лет я колдую. От этого и посинела… Шипит шпынь на шпыня и шпыняет шпыня…

— Я тебе точно говорю, — пробурчал Витька не очень уверенно. — Я сейчас за себя не ручаюсь. Я как дам гвоздем! — Витька вытащил из кармана большой барочный гвоздь-костыль.

Ворона посмотрела на этот костыль круглым презрительным глазом, но на всякий случай подвинулась за трубу.

— И не хлопай глазами, — сказала она. — Ты думаешь, что ты спишь? А на самом деле ты вовсе не спишь. Ткни себе гвоздем в палец!

Витька вытащил из кармана гвоздик поменьше. Ковырнул себе палец. Боль почувствовал. Из ранки капелькой вышла кровь.

— Все натурально, — сказала ворона.

Витька сосал палец и думал в смятении. Раз в сто лет всякое может быть. И почему вороне не разговаривать, если уж она разговаривает, а Витька все вокруг видит в малейших деталях, не как во сне. Во сне всюду можно побывать, но не останется в памяти мелких подробностей. Во сне можно по берегу бежать, но ощущать будешь только свой бег, камушков под ногой не почувствуешь. Видеть будешь и речку, и берег, и дальний лес, но муху на пеньке не увидишь. И не страшно будет. Прыгнешь и полетишь. А сейчас Витьке не то чтобы страшно, но до жути понятно, что сидит он на крыше шестиэтажного дома и если лететь — только камнем. Если падать — только в лепешку. И муха — вот она. Ползает по трубе. Витька взял и поймал ее для проверки. Муха в кулаке загудела, защекотала ладонь.

— Сомневаешься, — сказала ворона. — Сомневайся. Сомнение, как говорят старшие, приближает нас к истине.

Видит Витька, что краска на крыше давно облупилась. Видит весь квартал внизу и узнает по повадке дворников. А они знай себе шаркают метлами по асфальту и ничего, кроме мусора, не замечают. Для них все люди — неряхи. Разве думают дворники о том, что рядом с ними свершается нечто великое?

— А ты зачем на крышу вылез? — спросила ворона. — У тебя что, бессонница? Нервы?

— Нервы в порядке. Я человек без нервов, — сказал Витька. — От меня весь дом с головной болью, а я хоть бы что. Хочешь ириску?

Ворона сказала «спасибо» и каким-то удивительным образом склевала ириску, даже не помяв фантика.

— А что ты можешь? — спросил Витька.

Ворона пожала плечами.

— Странный вопрос, если я волшебная. Все могу. Превращать могу. Могу превратить в осла, в козла, в муху, в слона и в верблюда. А хочешь — в красавца. Люблю красавцев. В кр-расавца! В кр-расавца!.. — Она замахала синими крыльями, затрещала сухими перьями. Посыпались с перьев голубые искры.

— Раскололись небеса, развязали пояса. Краше, краше красота! — закричала она трубным криком.

Витька прижался к железу, так как почувствовал внутри себя какое-то болезненное движение и перестройку клеток.

— Ты перестань! Перестань! — крикнул он. — Мне в красавца не надо. Ты что? Зачем мне в красавца?

— А что ж тебе надо? — спросила ворона. — Все у тебя есть. Вон ты какой упитанный. Обут-одет. В школу ходишь… И не мешай мне работать. Я один раз в сто лет колдую. Только теряю с тобой драгоценное время. И отодвинься, пожалуйста. Не то превращу тебя ненароком во что-нибудь медное.

— Почему медное? — спросил Витька, нервно поеживаясь.

— Я на медь колдую. Сейчас меди по всей земле мало. Всю медь на памятники извели.

— Не ври! На земле еще много меди!

Ворона глядела на него понимающе. А Витька, как говорится, устыдился и покраснел. «Что бы у этой вороны потребовать? Может, попросить ее, чтобы я стал отличником, чтобы у меня эта усидчивость образовалась. Тогда Анна Секретарева язык прикусит…» Но