Птица Сирин и всадник на белом коне - Георгий Николаевич Юдин

и долго тёрли тёплой ладонью, пока не перейдут чесночные линии. Потом лист этот на войлоке часто-часто иглой по линиям прокалывали, так что, если его на свет посмотреть, весь рисунок из мелких дырочек состоять будет.

Взяли Лука с Егорием по маленькому тряпичному мешочку с чёрной угольной пылью и стали по прориси этими мешочками бить.

Уголь сквозь дырочки на белый левкас осел, и, когда бумагу осторожно подняли, на доске припорох – точечный рисунок крылатого ангела остался.

– Бери иглу, – говорит Лука, – и графью́ по точкам этим царапай. Да смотри уголь-то рукавом не смахни!

Царапает Егорий, а сам чуть дышит – уголь боится сдуть.

Никодим подошёл взглянуть.

– Только до доски левкас не царапай, – говорит, – а так хорошая графья получается, плавная, смелая, как сам ангел. Самого Бога ведь не побоялся.

– Да как же это? – изумился Егорий.

– Дело вот как было, – начал Никодим. – Призвал Господь архангела Михаила и говорит: «Слети на землю и отними душу во-он у того грешного мужика». Михаил слетел и видит: у мужика-то восемь детей – мал мала меньше. Так ему жаль мужика стало, что он говорит: «Как уморить его, Господи, ведь у него дети малые? Погибнут они от голода!» – «Ах так! – рассердился Господь. – Живи тогда за ослушание на земле!» Отобрал у Михаила золотой меч и крылья и заставил на земле три года жить.

* * *

Настал черёд златописцев. Те места у икон, которые золотыми должны быть, сначала красной краской покрыли, чтоб она сквозь золото светилась. На мокрую краску тончайшие лепестки золота стали осторожно класть, да не пальцами, а заячьей лапкой, чтоб к рукам не липло.

Медленная работа, кропотливая, спешки не любит. До самого декабря над этим просидели. На Варварин день жестокий мороз ударил. Вечером отец Никодим с каким-то узлом в избу протиснулся. Нос красный, усы в сосульках, поёживается от холода.

– Трещи, Варюха, береги нос да ухо! – смеётся. – А я тебе, Егорий, тулуп принёс. Не дай Бог, обморозишься, на кой ты мне тогда мороженый нужен будешь! На-кось, примерь.

– Спасибо тебе за заботу, отец Никодим, – растрогался Егорий, – век не забуду. Где ж достал такой?

– Да тут недалече, у одной вдовушки. У неё мужика на прошлой неделе до смерти запороли.

– Да за что же?

– У него, видишь ли, мальчонка малой на дорогу из ворот выбег, а тут опричник хмельной на санях летел. Нет чтоб свернуть, так он прямиком на мальчонку, озорства ради, как на собаку какую, конём налетел. А мужик, отец мальчонки, во дворе дрова колол, у него на глазах всё и было. Схватил он топор да как метнёт через забор опричнику вслед! Прямо обухом по спине огрел.

– Убил?

– Да нет, зашиб только. Вот за это и запороли его… Хороший был мужик. Чего теперь вдова с тремя мальцами делать будет? Отнёс ей деньжонок, муки тоже, а она, добрая душа, тулуп тебе мужний отдала. Носи, не побрезгуй.

* * *

Когда златописцы свою работу закончили, настало время за краски браться. Краскотёры принялись в деревянных ложках без ручек краски пальцами творить, растирать их, значит, с яичным желтком и квасом.

Сначала одежды писали, горки[9] с палатками[10] и травками[11]. Егорию травы ещё с деревни знакомы, ему и доверили их написать.

– Ай да Егорий! – похваливает отец Никодим. – Иди-ка, Мирон, поучись, а то всё тяп-ляп делаешь.

– Ничего, – ухмыляется Мирон, – и так сойдёт! Кривое закрасится, лачком прикроется.

– Не пойму я тебя, Мирон, для кого живёшь? – тихо говорит Никодим. – Ни себе удовольствие, ни другим радость. Придут в храм простые люди, ни читать, ни писать не могут, а только видеть. Любо ли им будет на кривые лики смотреть? Стараться надо, чтоб за свою работу не стыдно было.

А Егорий старался, отощал совсем, науку перенимая. Бывало, отец Никодим чуть не силком его из избы выталкивает: пойди, мол, погуляй, Масленица ведь, погляди, как народ веселится.

– Да нет, – вздыхает Егорий, – какое уж тут веселье, когда жена с ребятнёй дома горюет. Как они там, сыты ли, не обидел ли кто? Эх, и гостинца не с кем послать…

– Вот апрель «зажги снега» придёт, пошлём чего-нибудь с твоим знакомцем офеней. А если к концу лета, Бог даст, работу кончим, и сам домой сходишь.

– Правда?! – обрадовался Егорий.

– Истинная правда, – загрустил Никодим. – А вернёшься ли обратно, сынок? Я без тебя как без рук теперь. Моему-то сынку, Владимиру, четыре года назад царёвы опричники прямо в деревенской церкви голову саблей снесли за то, что не давал им храм грабить. Тоже иконописцем был… Да вот вместо него тебя, видать, Господь мне послал… Ну чего, чего моргаешь? Ты вон лучше на печку моргай, остыла вся! И на кой я тебя здесь держу, коли дров принесть не можешь?

Да так разошёлся, что полночи на печи ворочался и ворчал. Сердился, видать, старик на свою одинокую жизнь, а больше на то, что сердце своё раскрыл.

* * *

А в церкви уж ли́чники за дело принялись. Самая трудная работа – лица и руки писать. Большое умение для этого требовалось, глаз точный и рука твёрдая. Лики должны умом и красотой светиться, а такое написать можно, если у самого мастера душа светлая. Сколько любви и ласки должно быть в Богоматери, сколько тревоги и сострадания ко всем людям. Кто бы ни пришёл к ней: злодей ли заблудший, голодный нищий, калека хворый или просто человек со своей бедой – каждый увидит в ней свою родную мать, которая всё поймёт, всё простит, пожалеет и ободрит.

Никодим лик Параскéвы Пятницы пишет и рассказывает тихо:

– Слаба женщина, да сильна любовь её. Никакой силой верность её не сломить… Однажды город, где мощи Параскевы покоились, осадили полчища сараци́нов. И было их так много, а горожан так мало, что о спасении и не думал никто.

И вот в церкви, где Параскева лежала, вдруг ночью сами собой зажглись свечи и неслышно вошли два светлых ангела. Их Христос послал сказать, что город завтра погибнет, а ей уходить надобно. Параскева из гроба встала, выслушала их, громко заплакала и говорит: «Передайте Христу: если погубит он невинный город, то и я вместе с ним погибну».

И как ангелы её ни уговаривали, как ни грозили, легла обратно