Птица Сирин и всадник на белом коне - Георгий Николаевич Юдин

– Зачем это, Истома? – тихонько Егорий спрашивает.

– Да чтоб левкас со стены не сползал.

Наконец через неделю, когда левкас в творилах поспел и леса под купол поднялись, приказал Никодим опять всем в бане грехи смыть и в чистом прийти.

Утром, когда артель собралась в храме, Никодим, помолившись, приказал:

– Начинайте, с Богом, левкасить. Да не забудьте стену водой облить, а то не пристанет.

Принялись мастера с самой верхотуры, с купола, стену ковшами поливать и левкас толстым слоем класть, железными лопаточками разглаживать. Когда первый слой высох, велел Никодим краскотёрам краски творить.

На больших гладких камнях смешивали они сухие краски с водой и желтком и растирали много часов.

На третий день забрался Никодим на самый верх, в купол, и кричит оттуда:

– Подымайте сюда три лохани левкаса! Да аккуратно ступайте: больно шатучие леса Мирон сработал!

– Да держится ведь! – огрызается Мирон.

– Как корова на седле, – сердито ворчит Лука. – Ну-ка посторонись!

Втащили тяжёлые лохани наверх.

– Кладите второй слой потоньше и в два моих роста, более не надо.

– А почему так мало? – удивляется Егорий.

– Потому, что писать только по мокрому можно. Краска с известью свяжется, будет прочно и вечно. Сколько успеешь сразу написать, столько и клади левкаса. А по сухому писать станешь – всё отвалится.

Как только купол залевкасили и овчиной до блеска загладили, Никодим, не мешкая, знаменить начал. Смело и скоро огромный лик Христа одной линией жидкой красной краской нарисовал.

– Наводи, Егорий, графью ножом. Да не стой ты столбом! Сохнет же! До обеда записать надо, – торопит Никодим.

Прорезал Егорий в мягком, как тесто, левкасе линии по рисунку, а Никодим санки́рь составил – краску зеленовато-коричневую, для лика и рук.

– А не темноват лик-то будет? – осторожно спрашивает Егорий.

– Так я его потом охрой и белилами высветлю! В стенописи, запомни, завсегда от тёмного к светлому идти надо. Эх, кабы и в жизни так было, – вздыхает, – тёмного бы поменьше, а светлого побольше. Не идёт у меня из головы, что царь с Новгородом сделал. Кочевники дикие и то так не лютовали… Ну, погоди, ирод, – яростно шепчет, – проклянёт тебя ужо Господь! Скоро, скоро в аду сатанинском корчиться будешь!

Полосанул кистью сильно в последний раз, как черту под приговором поставил, и отошёл в сторону. А из купола на Егория такие страшные глаза, чёрные и яростные, глянули, что отпрянул он в смятении.

«Если на меня Господь так глядит, – крестится, – то царю-душегубу лучше и не входить сюда. Испепелит!»

* * *

Всё жаркое лето расписывали мастера высокие прохладные стены, крутые своды, арки и паруса храма.

На тех стенах, где однажды ночью Никодим одному ему видимые фрески свечой знаменил, появились тихие, задумчивые ангелы в голубых, розовых и нежно-сиреневых одеждах. И стояли они не поодиночке, а среди простых смертных, которые под их защитой мирно пахали, сеяли, жали.

А на самой большой стене, против алтаря, где Никодим свечой ночью кого-то неистово разил, запылал багряным огнём «Страшный суд».

Жутко было стоять перед этой стеной. Мороз по коже продирал, видя, как летят прóклятые Христом грешники в бушующее злое пламя, как гудит оно и рвётся наружу из бездонного ада, где чёрные оскаленные черти тащат железными крючьями орущих от страха и боли грешников к самому сатане. А сатана с красными звериными глазами хватает их острыми кривыми когтями и бросает в свою зубастую ненасытную пасть.

Однажды зашёл в храм тот самый офеня, что Егория в Москву привёл.

– Ухожу, – говорит, – от беды на север. Опять степняки с Крыма к Москве прут. Били их, били, да, видать, им ещё охота.

А когда попрощался и к дверям пошёл, упёрся в «Страшный суд», тут и рухнул на колени.

– Господи, – кричит, – не губи! Грешен я, каюсь, грешен! – Так на четвереньках, головы не поднимая, и выполз из храма.

– Вот что, мастера, – хмуро говорит Никодим, – давайте скорее работу заканчивать. Не ровён час, явятся басурманы поганые, не кисти нам тогда держать, а острые топоры.

А работы всего осталось – нимбы позолотить и надписи кое-где начертать.

– Егорий, – кричит с лесов Никодим, – нагрей олифы да с охрой смешай! Золото будем класть!

А позолоту из золотых червонцев выбивали, до ста тончайших листиков из одного получалось.

До вечера вся артель по горячей олифе нимбы золотила. Словно сотни золотых солнышек со стен засверкали! На славу храм удался, на века. Торжественный, величавый, но не как гордый князь, к которому и подойти-то страшно, а как русская, ко всем добрая природа. И успокоит она, и каждого чему-то светлому и важному научит.

– Вот и сумерек к нам в гости пожаловал, – устало говорит Никодим, – кончайте работу, слезайте вниз.

– А сам чего ж? – спрашивает Лука.

– Хочу напоследок на всю работу из-под купола глянуть.

Только Никодим наверх забрался, отворяется неслышно дверь, и проскальзывает в неё государев дьяк Евсей Деев в чёрной рясе.

– А вот и ночка тёмная явилась, – цедит сквозь зубы Лука. – Сейчас начнёт, сыч, своим кривым носом крамолу вынюхивать.

А дьяк, ни слова не говоря, словно и нет здесь никого, стал быстро, по-воровски всё цепко оглядывать, глазками своими острыми, как шилами, росписи до кирпича прокалывать. От стенки к стенке, как пёс по следу мечется, вскрикивает, крестится.

– Ай, неладное творите, ай, неладное! – причитает. – Вот где оно, гнездовье еретиковое! Видать, сам сатана вашими кистями водил!

– Да ты что, дьяк, ополоумел?! – крикнул сверху Никодим, да так грозно, что тот голову в плечи с перепугу втянул. – Ты где это крамолу здесь узрел?! Протри очи-то, видать, рябит в них от доносов!

– Вижу, вижу крамолу! – взвизгнул дьяк и принялся неистово острым пальцем в стены тыкать. – Вот она! Вот она! И вот она! Святые рядом с мирскими стоят, будто с равными, а те не молитву, а грязную работу перед ними творят. А вот, вот, руки у бабы жнущей по локоть закатаны! Срам, срам! Не по-церковному пишете, не по канону!

– Ишь ты, скромница какая, бабьих локтей застыдился! – гремит сверху Никодим. – От таких вот «канонщиков» учитель мой Дионисий на север, в Ферапóнтов монастырь, ушёл, чтоб не вязали вы ему