Птица Сирин и всадник на белом коне - Георгий Николаевич Юдин

к добру лошадь её кличет! Сама не зная зачем, в туманную реку вошла и поплыла на тот берег. И только из воды вышла, тут и наткнулась на своего Егория. Надо же такому случиться – к родной речке лошадь его привезла.

Вскрикнула Марьюшка и на колени перед мужем упала.

– Кто здесь? – поднял лицо из травы Егорий.

В ужасе отпрянула Марьюшка, зажала обеими руками рот, чтоб не вырвался страшный крик.

– Я это, я, – шепчет, а саму слёзы душат, и ничего больше вымолвить не может.

Отвернулся Егорий.

– Брось, – говорит, – меня. Уходи. Зачем я тебе такой?

У Марьюшки все слёзы в момент высохли.

– Ты чего это говоришь такое? Кому ж ты ещё нужен, как не мне? Ишь чего удумал! Да мы тебя с бабушкой Акулиной к весне вылечим. Она заговоры волшебные знает и травы тайные. Глаза бы целы остались, а красота – Бог с ней. Девки меньше на тебя заглядываться будут, а я тебя такого ещё больше люблю… Ну, поднимайся. Давай я тебя на лошадку подсажу. Но! Трогай, милая!

– Да она по-русски не понимает.

– По-русски, может, и не понимает, зато думает по-человечьи. Это ведь она тебя найти помогла. – Обняла лошадь за шею и поцеловала её в добрую морду.

Уже светать начало, когда они реку переплыли и к своим Дворикам пошли. От мокрой лошади пар валит, вздрагивает всем телом от холода, а Марьюшка сбоку идёт. Вода с платья ручьём льётся, а она ничего не замечает. Прижалась к мужниной ноге и смотрит на него, сгорбленного, а в глазах такой свет и счастье светятся, какого даже в невестах не было…

* * *

Что зорька ясная, что день светел – всё для Егория ночь тёмная, непроглядная. Уж второй месяц сиднем на лавке за печкой сидит. Руки без дела, как крылья перебитые, на коленях лежат, голову повесил, птицей нахохлился, молчит, думы тяжёлые, как камни, ворочает.

Да… Ржа железо ест, а печаль сердце гложет.

Тихо стало в избе, невесело. Бывало, вечером станет Марьюшка рассказывать, как она днём с дочками сено в стога метала, а из травы вдруг заяц косой, как чертёнок серый, выскочил и напугал их до смерти! Дашка бежать пустилась, Анька со страху присела и голову подолом накрыла, а Марьюшка в сторону отпрыгнула да на грабли наступила. Грабли-то её вдоль спины и приласкали!

Все хохочут, а Егорий и не улыбнётся. Сидит, словно каменный. А Марьюшка дальше что-нибудь весёлое рассказывает, потом в сени выскочит, наревётся там, но только неслышно, чтоб Егорий не знал, и вернётся как ни в чём не бывало.

А бабушка Акулина слезам волю не давала: некогда было. Каждый день за травами в лес ходила и этими травами пахучими и заговорами волшебными Егория лечила.

Рано на зорьке, чтоб никто не видел и не сглазил, на речку сходит и студёной водицы принесёт. Водицу эту в деревянный ковш выльет и начинает шептать: «От восточной стороны выкатилась туча грозная. Из этой тучи грозной вылетала грозная стрела огненная. Отстреляла и отшибала у раба Божия Егория ломоту, роди́мец с белого лица, с ретивóго сердца, с ясных очей, с чёрных бровей, из горячей крови, из чёрной печени. Эти слова вострей копья и вострей острого ножа, ключ в море, замок в поле. Моим словам – аминь!»

Потом ножом крест на дне ковша начертит, а воду в лицо Егория плеснёт.

– Фу-ты, бабушка! – вздрогнет Егорий. – Опять ты за своё. Без толку это. Быть мне слепому на веки веков.

– Ну нет, внучек! Я от тебя, как репей от козы, не отстану. Колотись, бейся, а всё надейся! С лица-то уж почти все рубцы сошли, скоро всё своими глазами увидишь, коли мне не веришь.

И руками своими сухонькими, тёмными от крестьянской работы, какие-то листья влажные и травы горькие к глазам его приложит и белой тряпицей повяжет осторожно.

И так каждый день неустанно отсылала Акулина хворобы Егория на острые ножи, в пуп морской, к золотой щуке, что в позлащённом камне сидит, в тёмные леса, к гнилой колоде, возле которой для хвороб и питьё, и кушанье приготовлено. Верила: непременно Егорий поправится – и этой верой чёрные мысли его разгоняла.

Однажды осенью, когда серое небо принялось слезами унылыми землю мочить, остался Егорий в избе один с Ваняткой. Народился-таки у него мальчонка, как он и ждал. Сидит Егорий, по своему обыкновению, на лавке, молчит, а Ванятка по полу ползает и кота Терентия ловит. А кот никак не даётся, ускользает из маленьких ручонок. Кому же охота, чтоб его за хвост таскали? Сел Ванятка посреди избы и давай реветь с горя!

– Ну, чего ревёшь, горе луковое? – говорит Егорий. – Ползи ко мне. Глянь-ка, чего у меня есть. – А сам по столу рукой шарит, ложку или ещё чего-нибудь вместо игрушки нащупывает. А на столе, кроме хлеба ржаного под полотенцем, и нет ничего. Отщипнул кусочек мягкого мякиша, не угрызёт ведь ещё корку-то беззубый Ванятка. – На-ка вот, рёва, пожуй хлебца.

А рёва ещё пуще залился: «Дай кису!» – и всё тут.

– А погляди-ка, какой воробышек ко мне прилетел, – говорит Егорий и из мякиша на ощупь птичку с коротким носиком и толстым хвостиком вылепил.

Замолчал Ванятка, с сопением отцу на колени влез и глазёнки на воробышка таращит.

– А вот и яички воробышек снёс, – и Егорий пять хлебных шариков скатал, – а из яичек-то, глянь, маленькие воробьята вылупились.

И впрямь, сидят уже вместо яичек вокруг матери чёрненькие кургузенькие птенчики и помалкивают. И Ванятка тоже притих.

И Егорий по столу хлебную колбаску раскатывает.

– А вот мамка своим деткам червяка длинного притащила, сейчас есть будут.

– А лоска?

– Будут и ложки, и стол слепим с лавками.

И так они заигрались, что, когда бабушка с внучками с огорода вернулись, воробьиная семья уже посудой и вещами обзавелась. Сидят они дружно по лавкам за ржаным столом, а на столе хлебные огурцы, яблоки и даже калачи витые лежат.

– Ай да Егорий! – всплеснула руками бабушка. – Неужто сам такое веселье наделал? Да как же ты, не глядя-то?

– Да вот как-то само из-под пальцев выходит, – смутился Егорий, – прости, бабушка, что столько хлеба зря перевёл.

– Да что ты, родимый! Я ещё спеку, да и это ведь не выбросим.

А Дашка с Анькой