Музыкантская команда - Микаэл Александрович Шатирян

Но Цолак неожиданно сказал:

— Маэстро, позвольте мне отказаться от такой чести. Я не хочу быть старшиной…

— Найн, найн, мольчайт! — замахал рукой Штерлинг. — Ты будешь фельдфебель, мольчайт!..

Сказав это, Штерлинг вышел. Цолак взглянул в сторону ребят, которые не сводили с него глаз, и быстро пошел за Штерлингом.

„СТРАШНЫЙ СУД“

После репетиций музыканты обычно собирались все вместе и, как умели, коротали время до обеда: в шутках, играх. После обеда те, у кого в городе были семьи, отправлялись домой и уже оттуда вечером приходили прямо в Летний сад.

Но в этот день музыканты остались в казарме. Сидя на своих кроватях, они лишь изредка обменивались отдельными репликами.

Я был до глубины души возмущен тем, что вместо Арсена старшиной у нас теперь будет этот предатель, и все приставал к ребятам с вопросом: что же нам теперь делать? Но они либо отмалчивались, либо сердито отмахивались от меня.

Видно, и сами не знали, что надо делать.

Еще от завтрака я припрятал кусок хлеба для мамы, и теперь мне нужно было домой. Но у кого теперь просить разрешения на отлучку? Раньше я обращался к Арсену, а теперь… Мне даже подумать было противно, что теперь со всеми просьбами надо обращаться к этому негодяю.

Цолак вошел в казарму, когда его никто не ждал. Ребята тут же, конечно, отвернулись от него, стали вдруг громко переговариваться друг с другом и только изредка косились на Цолака. Мне казалось, что тучи, собравшиеся над нами, вот-вот разорвет молния, но проходили минуты и ничего не происходило.

В конце концов я решился и подошел к Цолаку.

— Послушай, — сказал я, избегая называть его «старшиной», — мне надо домой.

— Домой? — Цолак удивленно взглянул на меня.

— Да, а что? — мрачно ответил я. — Арсен всегда позволял.

На лице Цолака появилось выражение озабоченности и недовольства. Он быстро обернулся к Арсену и позвал:

— Арсен, поди-ка сюда на минутку…

Я краем глаза наблюдал за Арсеном, когда он подходил к нам. Более мрачным я его никогда не видел. Но Цолак этого не замечал или делал вид, что не замечает.

— Малыш просит отпустить его домой. Что скажешь?..

— Я всегда ходил домой, — повторил я, испугавшись, что он не хочет отпускать меня.

— Какое мне дело, — сказал Арсен, исподлобья глядя на него, — теперь ты старшина.

— Понимаешь, какое дело… Мне, собственно, тоже надо в город…

— И ты хочешь идти в город? — прервал его Арсен.

— Да, а что тут удивительного?

— Ничего. Просто я тоже хотел отпроситься…

— И ты? А я надеялся, что ты останешься за меня, потому как мне непременно надо уйти.

— Ну уж нет, братец ты мой, я от этого раз и навсегда отделался, — твердо сказал Арсен. — Ну так как же, позволишь мне уйти?..

— Ведь, насколько мне известно, у тебя в городе никого нет, зачем же тебе так уж надо срочно идти?

— С чего ты взял, что никого у меня нет? Есть. Дядя мой живет тут.

Я оторопело уставился на Арсена. Кому-кому, а мне-то уж точно было известно, что никакого дяди у Арсена в городе нет и вообще никаких родственников. Но я, конечно, промолчал. Раз он решил соврать, значит, есть у него на то какая-то причина.

Цолак улыбнулся. Он явно не верил Арсену, но решил не спорить.

— Ладно, иди, если тебе так надо, — пожал он плечами. — Но только посоветуй, кого же мне оставить вместо себя… Я должен быть сегодня в городе.

— Оставь Завена, он парень с головой, — торопливо буркнул Арсен.

Цолак подошел к Завену:

— Останешься за меня?

Тот, прежде чем ответить, вопросительно посмотрел на Арсена: мол, соглашаться или нет?

— Останься, — сказал Арсен. — Да гляди, чтобы все было как следует. Не подведи нового старшину… А вечером соберешь ребят и приведешь в Летний сад.

Завен согласно кивнул, и Цолак облегченно вздохнул.

— Ну тогда я пошел. Ты тоже можешь идти, Арсен.

— А как же со мной? — напомнил я.

— Ну, о тебе и речи быть не может, — улыбнулся Цолак. — Ты же всегда пользовался этой привилегией…

В его словах мне послышалась насмешка, а потому, даже не взглянув на него, я обернулся к басисту и сказал:

— Пошли, Арсен-джан, нечего время терять.

— Сейчас иду.

Арсен подошел к койке и стал приводить себя в порядок. Цолак тоже был чем-то занят в своем углу.

А я стоял посреди казармы и ждал. От моего внимания не ускользнуло, что между Арсеном и остальными музыкантами происходит какой-то немой разговор. Не было произнесено ни слова — только выразительные взгляды и едва заметные кивки головой. Но я чувствовал, что все относится к Цолаку; только вот что все это значило, не понимал.

Наконец, закончив свои приготовления, Цолак вышел. Тут же вскочили с места Корюн, Асканаз, Вардкес и Левон и вроде тоже стали собираться куда-то. Но Арсен поднял руку:

— Вы оставайтесь, ребята. Не вмешивайтесь… Я сам должен с ним расправиться. Только пусть Малыш будет свидетелем, что все было по-честному, по-мужски…

— Ох, Арсен-джан, смотри, как бы нам снова не пришлось расхлебывать кашу… — испуганно предостерег его Киракос. — Едва от гауптвахты отделались. Видишь, он уже старшина, в доверие к начальству втерся…

Потому-то я и прошу никого не вмешиваться. Что бы там ни случилось, за все буду один в ответе.

Но Завен и другие считали, что это неправильно. Цолак насолил всем, и расправиться с ним должны все вместе, а накажут — так тоже пусть всех.

— Сказано вам — один пойду! — прикрикнул Арсен. — Не идти же всей оравой на одного разнесчастного Жоржика. И один с ним расправлюсь. Да и не по-мужски это будет. Вы не беспокойтесь, отделаю этого прилизанного как надо… Пошли, Гагик-джан!

Мы надеялись, что Цолака давно и след простыл. И каково же было удивление, когда вдруг увидели, что он стоит во дворе и разговаривает с Киракосом. Я не заметил, когда это Дьячок успел выскользнуть из казармы. Увидев нас, он тут же отошел от Цолака.

Старшина улыбнулся и сказал Арсену:

— К дяде спешишь?

— Каждому свое. Ты — к тете, а я — к дяде…

— Молчу, мне нечего сказать, — рассмеялся Цолак, — видно, у каждого человека есть свой дядя или своя тетя…

Дальше мы пошли все втроем, но больше не сказали друг другу ни слова.

Теперь-то уже я знал, к какому дяде шел Арсен. Скоро, очень скоро над этим пижоном свершится справедливый суд. И стоит ли говорить, как я ликовал в глубине