Концерт для баяна с барабаном - Анна Вербовская

— Тань, а подарки хорошие?

— Всякие. У меня полно.

И, нацепив пальто и шапку, Танька опять поволокла меня, на этот раз из гардероба на улицу, через сквер — к себе домой, хвастаться феиными подарками.

Улица встретила нас морозом и ослепительным — особенно после полумрака школьной раздевалки — сиянием сугробов. Снег скрипел, переливался и подмигивал мне отовсюду: с крыш домов, заиндевевших веток деревьев, даже из-под ног. И казалось, что это не снег вовсе, а тысячи, нет, миллионы японок призывно щурят свои раскосые глаза и манят, манят в удивительную, полную приключений и подарков жизнь.

Придя домой и скинув пальто и ботинки, Танька подставила табуретку и полезла куда-то на шкаф.

— Вот! — пыхтя и отряхиваясь от пыли, она вывалила прямо на пол содержимое здоровенной коробки из-под маминых зимних сапог.

От вида несметного богатства у меня захватило дух. Чего только среди феиных подарков не было! Теннисные мячи и маленькие стеклянные шарики, карнавальные маски и пучки разноцветных перьев, носовые платки с вышитыми на них голубями и розами, бусы из камней и ракушек, прошлогодние календари, значки, оловянные солдатики с ружьями и пиками и крошечные фигурки заморских глиняных божков… По-моему, у Таньки и зубов-то столько отродясь не было, сколько надарила ей за них Зубная фея.

Мне стало завидно. И обидно. Таньке за её мелкие острые зубки, которые, по правде говоря, и не стоят-то ничего, — гора подарков. А у меня уже штук пять выпало, а то и все шесть. Белых, отборных, хоть в коллекцию, хоть в музей. А взамен — пустота, шиш, дырка от бублика!

— А ты их под подушку клала?

Я помотала головой.

— Ну вот! В следующий раз выпадет, ты его под подушку, и — бац! — утром подарок!

Я вздохнула. Когда он ещё будет, следующий раз? А подарков хотелось тотчас же, прямо сейчас. Танькины бусы и перья не давали мне покоя, дразнили буйными красками и неуёмной роскошью. И японка с открытки всё мигала, мигала…

— А ну, разевай пасть! — устав от моих душевных терзаний, приказала Танька.

Я послушно открыла рот, и Танька по-хозяйски сунула туда руку. Как заправский дантист, она один за другим ощупывала мои зубы. От её пальцев пахло школьным мелом, столовскими котлетами и немножко мокрой мешковиной.

— Шата-а-ается! — Танька с кровожадным удовольствием надавила мне на нижний зуб с правой стороны и тут же отдёрнула руку. — Не кусайся!

— Больно же! — возмутилась я, захлопнув рот.

— Расшатывай, — велела мне Танька, — к вечеру выпадет.

Я надавила на зуб языком. Потом тихонько потрогала его кончиком пальца. Зуб откликнулся лёгким, едва заметным шевелением.

Танька надела на лицо сердобольное выражение и высыпала на стол гору сухарей и сушек:

— На вот, грызи!

Я взяла ванильный сухарь с тёмными пятнами запечённых в нём изюмин и принялась мусолить его во рту.

— Ты правым грызи! Который шатается!

Я послушно надкусила тем самым зубом — нижним, с правой стороны, — которому суждено было отправиться в коллекцию Зубной феи. Зуб, едва дрогнув, остался стоять на месте.

После сухаря в ход пошли сушки. После сушек — леденцы. Потом — горсть пыльных лесных орехов. Стол был весь усыпан крошками, фантиками и скорлупой, а зуб всё не хотел выпадать. Меня уже начало мутить, когда Танька вдруг спохватилась:

— Скоро мать придёт, а у меня уроки…

Вытолкав меня в коридор, она нахлобучила на мою голову шапку, сунула в руку портфель и широко распахнула дверь.

— Под подушку… в носовой платок… не забудь… — неслось сверху, пока я торопливо спускалась на первый этаж.

Выскочив из Танькиного подъезда, я поспешила через сквер, мимо школы, к своему дому. Вечер уже выползал из переулков и подворотен, но фонари ещё не зажглись. Снег потух, перестал сверкать и переливаться. Он уже не подмигивал мне, как тысячи, нет, миллионы раскосых, хитроглазых японок.

Натруженный сухарями и сушками зуб ныл. Мороз щипал за щёки, запястья и голую шею — впопыхах я забыла у Таньки варежки и шарф. Свободную от портфеля руку я спрятала в карман пальто. В тёплом кармане замёрзшие пальцы отогрелись и нащупали скомканные конфетные обёртки, автобусные билеты, несколько монет и одинокую, давно забытую ириску. Вкусную квадратную ириску в красном фантике с чёрным котом.

Нижний зуб с правой стороны приклеился к ириске сразу же, как только она очутилась у меня во рту. Вслед за нижним зубом в ириску намертво впечатался верхний. Я попыталась открыть рот, но зубы не разжимались, будто их зацементировали. Казалось, теперь никакая сила не сдвинет с места мой заветный, предназначенный для феи, нижний с правой стороны зуб. Не видать мне ни бус, ни оловянных солдатиков, ни открытки с хитроглазой японкой. Зубная фея растаяла в белёсой морозной дымке, взмахнув на прощание огромными железными щипцами.

Дома меня ждала мама с половником и красным от кухонного жара лицом.

— Где ты была? — разволновалась она, как только я ступила на порог. — Где твои варежки? Где шарф?

— М-м-м… — промычала я неоткрывающимся ртом, — фы феишь ф фуфную фею?

— Всё ясно, — вздохнула мама. — Ты была у Таньки.

И ушла на кухню доваривать суп, оставив меня в полном неведении относительно своей веры в существование Зубной феи.

Мне вдруг стало одиноко и безразлично. Камнем навалилась усыпляющая грусть и её вечная спутница — зевота. Она буквально распирала меня, сводила скулы, выворачивала челюсти.

— У-у-а-а-а! — не в силах сдерживаться, я зевнула во весь рот.

Челюсти разжались со странным чпокающим звуком. Больно не было. Только немного странно смотреть на выпавшую изо рта ириску с замурованными в ней моими собственными зубами. Правым верхним зубом и правым нижним…

В тот вечер я отправилась в постель раньше обычного. Сон мой был тревожен и неспокоен из-за прокравшейся в него полузнакомой женщины с чёрными волосами и деревянными палочками в голове. Она плавно кружила вокруг моей кровати и непрерывно подмигивала мне правым глазом. Потом она низко наклонилась к подушке и потянулась за ириской, тщательно завернутой в носовой платок. От её пальцев терпко пахло школьным мелом, столовскими котлетами и немножко мокрой мешковиной. Кимоно её шуршало у меня над ухом. Лунный свет играл в шёлковых складках. Райские птицы взмахивали крыльями. А женщина всё мигала, мигала, мигала…

Едва проснувшись, я нетерпеливо пошарила рукой под подушкой и обнаружила туго спелёнутый носовой платок, мною же засунутый туда прошлым вечером. В платке по-прежнему покоилась твёрдая как камень ириска с двумя навеки застрявшими в ней зубами…

— Сама виновата, — припечатала Танька, внимательно изучив мои оголившиеся дёсны и ириску с торчащими из неё зубами.