Безмятежные годы - Вера Сергеевна Новицкая

Глава XIX. Мое рождение. — Подарки. — Как Пыльнева переводит

Вот и настало и прошло 20 декабря — день моего рождения. Пришелся он на пятницу, на будний учебный день, и я этому очень рада.

Разбудили меня, как всегда, раненько. Я живо-живо встала — и бегом в столовую. А там уж мамуся сидит в своем красном с белыми звездочками капотике[37], который я страшно люблю и называю «мухомориком». Обыкновенно, уходя в гимназию, я бегу целовать мамочку, когда она еще свернувшись калачиком в своей постели лежит, потому что рано вставать она ой-ой как не любит. В этом отношении она тоже вся в меня. Тут же, смотрю, поднялась и сидит за самоваром, а посреди стола, по положению, громадный крендель с моими буквами. Крендель-то кренделем, все это прекрасно, а еще-то что?

— Уж не знаю, Муся, будешь ли ты довольна нашим с папой подарком, пожалуй, не угодили. В прошлом году ты этого очень хотела, да я позволить не могла, а в этом, может, уж пыл-то у тебя и поостыл, — говорит мамуся, а вид у нее хитренький, глаза так и смеются. Ужасно я ее такой люблю!

— Уж извини, — говорит, — если не понравится. Вот посмотри.

А в столовой на качалке лежит что-то, даже видно несколько этих «чего-то», и прикрыто маленькой скатертью. Мне почему-то и невдомек было взглянуть туда.

Сперва хватаю сверток, который поверх скатерти. Что-то тяжелое, холодное… Коньки!.. Уж не снимаю, а сдираю скатерть, а там целый костюм для катания на коньках! Весь серенький и отделан сереньким же мехом, таким, знаете, что будто снегом посыпан, — шиншилла называется. И муфта такая же, и шляпа, немножко сумасшедшего фасона, назад, и отделанная голубым.

Нет, вы не можете, не можете понять, до какой степени я обрадовалась!.. Всю прошлую зиму я просила-упрашивала мамусю позволить мне учиться на коньках, — ни за что. А уж я вам говорила: мамочка как упрется, ни в жисть не уступит. Правда, что она никогда так, зря, не упрямится, этот раз тоже причина была: в начале прошлой зимы у меня был сильный бронхит, ну, вот она и боялась, чтобы я на льду опять не простудилась. В этом году я уже и не пробовала просить, думала, все равно не позволят, а мамуся-то, умница, сама вспомнила. А еще хитрит: «может, не угодила». Дуся, милая, золото мое!

Вообще она хитрющая, с костюмом тоже как ловко устроилась. Примеряла мне портниха темно-синее платье, что мне шили, и говорит:

— Барышня, будьте такая добрая, померьте вот эту подкладку юбочки и жакетки, а то девочка-то эта больна теперь, сама не может, а вы ей как раз под рост подойдете.

Ну, я, понятно, померила, хоть и терпеть этого не могу. А оно вон кто, изволите ли видеть, «больной девочкой» оказался. Ловко!

У нас в гимназии полагается в день своих именин весь класс, всех классных дам и учительниц конфетами угощать. Вот я папочку и попросила, потому что покупка фруктов и сластей у нас в доме в его ведении.

— Только, — говорю, — чтобы мало не было.

Он и постарался, целых четыре фунта купил. Папуся мой тоже молодчинище!

В этот день в гимназии весело-превесело было. Многие — вся наша компания — знали, что мое рождение, не без того, чтобы и другим сказать. А остальные, как увидели, что я тащу коробищу с конфетами, — несла я ее конечно в руках, отдельно, потому как где ж ее в ранец-то упихать? — и смекнули, в чем дело. Таня Грачева да Рожнова — есть у нас такая, одной с Грачевой породы — ужасно со мной сразу ласковы сделались, на них всегда нежность нападает ко всем именинницам, то есть к их коробкам, они все около них так и крутятся. Ну, и меня удостоили.

Поздравляли, целовали меня почти все, в том числе и Евгения Васильевна так ласково-ласково меня обняла. Славная она, милюсенькая.

Люба поздравила меня, но сказала, что в три часа еще раз это сделает, когда придет к нам вместе со своей матерью.

Я и без причины готова была целый день хохотать, так мне весело было, а тут еще наша новенькая Пыльнева за французским уроком до смерти меня насмешила. Задано нам было по учебнику переводить кусочек с русского на французский и с французского на русский. В первую голову вызывают Пыльневу. Она встает и громко, быстро-быстро, отчетливо так, без передышки начинает:

— Combien de pages а се cahier?[38] Сколько кур у соседа? Void un coq et une poule[39]. Вот обезьяна и попугай. Се chien jaune est malade[40]. Мой дядя охотник. La tante appelle le chat[41]. Вот желтое насекомое…

Так одним залпом все это у нее и вылетело.

— Постойте, погодите, это что такое? — перебивает ее Надежда Аркадьевна.

Евгения Васильевна смотрит и смеется, мы с Любой кончаемся от хохоту, положив головы на парты. Шурка взвизгивает на весь класс, она уж засунула себе в рот полплатка, но все-таки не может удержаться. Все — даже Леонова и Зернова — все смеются. Одна Пыльнева ничего не понимает, стоит бедная, красная-красная, и глаза полные слез.

— Ну-ка, переведите еще раз, да не торопитесь так, — говорит ей Надежда Аркадьевна.

Та начинает совсем медленно:

— Combien de pages а се cahier?[42] Сколько кур у соседа?

Опять всеобщий визг.

Крупные слезы начинают капать из глаз Пыльневой.

— Я не знаю отчего… все… смеются… я по книжке… верно все…

Наконец дело разъясняется. В той гимназии, куда Пыльнева поступила раньше, французский язык не обязательно было учить, она ни слова и не знает, только читать и писать умеет, да и то неважно, а понимать ничего ж не понимает. В учебнике же страничка разделена пополам, налево — то, что с русского на французский, а направо — с французского на русский. Она же думала, что одно — перевод другого, ну и выдолбила, добросовестно все наизусть выдолбила.

Завтракать нам с Любой не пришлось, мне — потому что хлопот много было, а ей — за компанию. Как только зазвонили на большую перемену, я сейчас руки в парту, а коробка, конечно, уже развязанная стоит. Только Надежда Аркадьевна встала, я ей и поднесла. Ну, она, конечно, осведомилась, почему я угощаю, поздравила и взяла две шоколадные бомбы.

Потом я понеслась Женюрочке предлагать. Та церемонилась, одну несчастную тянучечку вытащила, но я ее стала упрашивать и чуть не силой заставила еще три хороших