Эксперимент «Ангел» - Джеймс Паттерсон

— Макс, ты что? Что с тобой? — теребит меня Надж.

— Все в порядке. Кажется, нам теперь на Мэдисон-авеню, — я оглядываюсь в поисках уличного указателя. Клык, однако, смотрит на меня с сомнением:

— Зачем?

Поворачиваюсь к нему, чтобы остальным не было слышно, и объясняю:

— Голос велел.

Он кивает и чуть слышно шепчет:

— А что, если это ловушка?

— Не знаю. Может, лучше делать пока, как он говорит. Была не была — там видно будет.

— Делать, как кто говорит? — встревает Газ.

Я уже ушла вперед и слышу, как Клык у меня за спиной объясняет Газману:

— Макс слышит Голос. Он у нее внутри, в голове. Мы пока не знаем, что это такое.

Вот тебе и «не будем волновать молодняк!»

— Это как совесть, что ли? — свободно интерпретирует Надж. — А телевизоры к ее Голосу имеют какое-нибудь отношение?

— Мы не знаем, но сейчас этот Голос настоятельно рекомендует нам сесть на автобус на Мэдисон-авеню.

Четырнадцать кварталов до автобусной остановки пройдены без приключений и без внезапных остановок. Сели в автобус. Просовываю деньги в кассу со слабой надеждой на то, что указания Голоса не вылетят нам в копеечку — денег у меня осталось с гулькин нос. По счастью, водитель подгоняет: «Проходите, проходите».

Тем, кто плохо себя чувствует в тесных замкнутых пространствах, поездка в нью-йоркском автобусе — сущее наказание. Люди набились в эту жестянку как сельди в бочку. Нас сдавило в проходе и тесно прижало друг к другу. Вычисляю, что при необходимости можно разбить окно и выскочить, но это как-то мало мне помогает. К тому же вдобавок к проклятой клаустрофобии приходится непрерывно вертеть головой. Лучше все-таки заранее опознать, какой из пассажиров вот-вот начнет мутировать в ирейзера. Так что мои и без того расшатанные нервы едва выдерживают это путешествие.

И что теперь, Голос, — думаю я. — Какие теперь будут команды?

Интересно, дорогой читатель, ты удивишься, если я поведаю тебе по секрету, что никаких команд не последовало. Чертов Голос молчит. Как рыба.

Прижатая ко мне Ангел доверчиво держится за мою руку и рассеянно глазеет в окно на проплывающий мимо город. Никто мне не поможет. Всех сохранить, всех уберечь — это только моя задача. Институт найти — тоже моя задача. Умри я от одного из моих приступов — Клык меня заменит. Но пока я жива, вся ответственность на мне, и переложить ее ни на кого невозможно. Не могу же я подвести мою стаю, мою семью.

Ты слышишь меня, Голос! Если из-за тебя пострадает моя стая, ты пожалеешь, что … что оказался у меня в голове. Уж я как-нибудь постараюсь.

О Господи! Я точно сбрендила. Что же это я такое говорю!

— Уважаемые пассажиры, — вещает в мегафон водитель автобуса, — остановка Игровая Развлекательная. Она же Пятьдесят восьмая улица. Кому развлечения, прошу на выход.

Остолбенело переглядываюсь с Клыком и протискиваюсь к выходу. Наконец все мы высыпали на тротуар. Автобус с шипением закрыл двери, обдал нас зловонием выхлопных газов и отъехал.

Я осмотрелась. Оказывается, мы совсем рядом с нижней оконечностью Центрального Парка.

— Что… — открыла было я рот. Но тут мои глаза расширились, потому что на противоположной стороне улицы я вижу многоэтажное стеклянное здание. За прозрачной стеной выставлены в ряд огромный плюшевый медведь, высоченный деревянный солдатик и пятнадцатифутовая балерина на пуантах.

Яркая вывеска над входом гласит: «АФО Шмидт».

Это самый большой, самый поразительный игрушечный магазин на свете!

Вот тебе и на!

90

Дорогой читатель, ты прекрасно знаешь, о ком идет речь в этой истории. О бедных, обездоленных детях-птицах. Так что тебе нетрудно догадаться, что мы отродясь не бывали ни в каком игрушечном магазине. А уж в таком, как «АФО Шмидт», и подавно!

Попади любой, даже нормальный человеческий ребенок в «АФО Шмидт», он сразу решит, что попал на седьмое небо или попросту в рай. Каждый сюда вошедший первым делом, непременно, остолбенеет перед высоченными, в два этажа, часами. Встанет, как вкопанный, и забудет про время, зачарованный движущимися фигурками. Они, фигурки-то эти, кружатся, маршируют, кренделя и коленца всякие выкидывают да еще и распевают песню про «этот маленький мир». Почему маленький, ума не приложу. Ничего маленького я тут не вижу.

Я, конечно, понятия не имею, почему и, главное, зачем, мы здесь оказались. Кратчайший путь к Институту вряд ли лежит через эту волшебную Шмитляндию. Но даже рискуя отклониться от генеральной линии, я все равно принимаю Соломоново решение тщательно исследовать предложенный нам маршрут. Как ни сомнительна моя резолюция, никто из наших почему-то не подвергает ее сомнению.

Перво-наперво, благополучно миновав часы, оказываемся перед плюшевым жирафом. Интересно, кто его купит, если он размером с настоящего. А может, он не продажный… Зато вокруг него столько всяких игрушечных зверюшек на любой вкус, что ими весь наш старый дом до отказа забить можно.

Газзи и Ангел вконец оторопели. Рты раскрыты, глаза круглые. Невооруженным глазом видно, что им никак не осознать, как это столько игрушек может оказаться сразу в одном месте.

— Игги, — Газ, как намагниченный, завороженно тянет Игги за рукав. — Игги, там Лего, целый зал одного Лего… пойдем… Это же наш любимый конструктор.

Мальчишек, понятно, теперь оттуда не уведешь, и я прошу Клыка:

— Присмотри там за ними, ладно?

Клык согласно кивает и как-то уж слишком поспешно устремляется в зал Лего. У меня возникает легкое подозрение, что он и сам не прочь провести там минуту-другую.

Сама я тем временем покорно наблюдаю, как Надж и Ангел перебирают одного за другим всех подряд плюшевых зверей.

— Макс, смотри, смотри, какой тигренок хорошенький. Скажи, хорошенький! Его Самсоном зовут, — сладко поет Надж.

Согласно киваю и обозреваю окрестности на предмет ирейзеров. Или, думаю, вдруг какая-нибудь зацепка найдется, на которую мне Голос намекал. Ничего… Зато Ангел настойчиво дергает меня за подол. У нее в руках медвежонок-ангелочек в белом одеянии, с белыми крылышками на спине и даже с золотым нимбом вокруг головы.

Умоляющее выражение лица у Ангела не оставляет никаких сомнений в том, что она мне сейчас скажет. Предупредив поток ее красноречия, переворачиваю медвежонка в поисках ценника. Удовольствие обладать этим сокровищем стоит сорок девять долларов. Денег у нас почти не осталось, так что мне даже сомневаться не приходится. Такого количества баксов я при всем желании не наскребу. Но Ангела мне от души хочется утешить.

— Солнышко мое, — наклоняюсь я к ней, — я все понимаю. Он настоящий ангелочек, но только очень дорогой. Мы никак не можем его купить, у нас таких денег нет. А так я бы с радостью.