Про других и про себя - Аркадий Миронович Минчковский

— Разрешите, товарищ капитан, — начал он и, уже не скрывая волнения, продолжал: —Ион пропал. Як обед кончился, с глаз сгинул. Уразумить не уразумию, куда мог сховаться хлопец. 3 утра нам двигать, а где вин? Нема Иона. Вот це какое дило, товарищ капитан!

Старшина Грищенко, когда что-нибудь особо принимал близко к сердцу, обильно перемешивал русскую речь с украинским выговором.

— Может, где-нибудь уснул под яблоней после обеда? День-то какой! Тут недолго.

— Ни, капитан. Мои хозвзводовские усюду шукали. Ну, нигде нема хлопчика.

Я спросил:

— А не обидел его кто часом, Грищенко?

— Та шо вы, товарищ капитан! Кто у нас Ваню буде обижать. С ним и Ушаков як с дитём родным.

— Куда же он, действительно, мог затеряться. Пусть ещё по домам походят, хозяев поспрашивают.

Обеспокоенный старшина ушёл. Меж тем затревожился и я. Если мальчишку не найдут, что же делать? О том, что с восходом солнца мы должны покидать село, вовсе не должен знать каждый, особенно из местного населения. Дело всё же боевое. Не знал того и наш полувоенный доброволец. Может быть, надеясь, что часть никуда не собирается, он отправился к землякам погордиться своим нынешним положением.

Вскоре стемнело. На серо-синем небе обозначились тускло зажёгшиеся звёзды. Кончился ещё один день войны. Легли отдыхать счастливые тихой ночью солдаты. Уже гасли огни и в домах, где остановились командиры. Мне ложиться спать не хотелось. Старшина не являлся. Никаких сведений о Ионе мне от него не поступало. Стали охватывать недобрые предчувствия. Прогоняя их от себя, я то брался за книгу, то крутил ручку трофейного приёмника «Телефункен», пытаясь услышать Москву. Электричества в селе не было. Приёмник работал на аккумуляторах. Московские станции не принимались.

Не знаю, в котором уже часу я уснул. Разбудил меня мой ординарец ефрейтор Фоминых. Он спал в те тёплые ночи на улице, раскинув там складную койку у двери. Вижу, Фоминых уже зажёг лампу. Она тоже светила от аккумулятора. Почему-то очень таинственно говорит:

— Товарищ капитан, там Ион пришёл.

Я спросонья ответил:

— Ну, пришёл, и ладно. Что, старшина доложил, что ли?

— Нет, товарищ капитан. Он к Грищенко не идёт. Меня добудился и просится до вас. А на него аж смотреть страшно.

— Что ещё такое?

Тут уж я проснулся совсем. Натянул брюки-бриджи, накинул на плечи китель.

— Ну, давай. Пусть идёт сюда.

Фоминых ушёл и вернулся с Ионом. Увидел я того и ужаснулся. Стоит передо мной не подпоясанный, без пилотки, бледный. Левый глаз подбит. Лицо в синяках и засохших кровоподтёках. На гимнастёрке не хватает пуговиц, и ворот разорван чуть ли не до живота. Я даже ахнул, на него глядя.

— Что это? Кто тебя так?!

Ион всхлипнул. Слёзы потекли по его щекам.

— Парни меня так деревенские, товарищ капитан.

— Ещё не хватало. В чём дело?

— Я в лавочку пошёл. Хотел старшине, товарищу Грищенко, подарок покупать — платочки. У него завтра день ангельский. Не знаю, как по-вашему... Лавка была заперта. Я стал ждать. Пришли маленькие, говорят: «Пока магазин закрыт, пойдём, расскажи, как у русских живёшь». У нас есть место, на брёвнышках, у реки. Я пошёл с ними, а они идут и идут... Потом маленькие убежали, а из леска вышли большие, больше меня. Они сразу на меня, и давай бить. Ещё и четвёртый был. Он у боярина живёт. Я его тогда видел, когда ездили туда. Он не бил. Он только кричал: «Бейте его, бейте, он Румынию русским продаёт!» Один ремень с меня сорвал и ремнём в лицо... Пилотку сбили, ногами топтали, потом её в реку бросили... Ещё меня ногами били... У них ноги босые, но больно было. Потом тот, хорошо одетый, крикнул: «Гата!» И все убежали... Ремень с собой украли... Товарищ капитан, велите мне другой ремень выдать. Как мне без ремня, будто арестованный...

Я прервал его.

— Ладно, — говорю, — тебе с ремнём. Скажи ещё спасибо, что сам целым остался. А насчёт ремня, так тебя по военным законам за то, что самовольно ушёл, и верно надо арестовать суток на трое. Хорошо, что ты доброволец и почти что гражданский человек. А имеешь ли ты право после этого форму носить, надо ещё подумать.

Жаль мне его было, но хотелось хорошенечко пробрать, чтобы почувствовал, что виноват.

Ион слёзы рукавом вытирает. Размазал грязь по лицу. А слёзы от моих слов и того больше потекли. Он уже их глотать начал — и сквозь рыдания:

— А значок я им не дал. Я его сорвал, когда меня били. — Сжатым кулачком он ткнул в то место груди, где ещё с утра был значок с Лениным. Разжал пальцы. Значок был на его ладони. — Когда они убежали, я сперва ничего не видел. С закрытыми глазами лежал. Они, может быть, думали, что убили меня. Я до речки дополз и воды попил. И ещё лицо вымыл... Деньги мои, десять лей, украли... Я там не плакал. Я в кустах лежал. До ночи лежал. Как ночь стала, сюда пошёл. По улице не иду. Кругом пошёл... Товарищ капитан. Это не сами они придумали меня бить, я знаю. Это их тот секретарь-собака нанял. Они за деньги, и ещё он их обманул, сказал, что вы враги Румынии... Он фашист. Да, знаю. Он против бедных, секретарь... Меня били за то, что зачем я вам рассказал, что с бедных взять всё хотели... Его надо арестовать, секретаря, и боярского управителя тоже... Дайте мне солдат. Мы их схватим, фашистов, и к вам приведём. Я их найду, только дайте солдат с автоматами.

Выпалив всё это сквозь слёзы, с трудом отыскивая нужные слова, Ион умолк, принявшись вытирать кулаками и без того уже красные глаза.

Я видел, что Фоминых сочувственно смотрел на него. Велел ординарцу смочить водой полотенце и принести, чтобы Ион вытер своё грязное лицо в синяках. Спросил мальчика:

— Это ты от старшины таким красавцем пришёл ко мне?

— Нет, нет! — вытираясь и несколько успокаиваясь, запротестовал Ион. — Я сам к вам сюда. Я к товарищу старшине Грищенко не пошёл. Он рассердится, что я ушёл, ему ничего не сказал. Он меня может за то назад к хозяину отправить... Товарищ капитан, арестуйте вашего врага — секретаря. Все люди будут довольны. Спасибо станут