Бывают дети-зигзаги - Давид Гроссман

И по ночам, над темной речной водой, под португальскими или мадагаскарскими звездами под стрекотание цикад свергнутый король рассказывал гостям о своей стране, о ее горах и озерах, о богатстве и изобилии, снизошедших на граждан во время его правления, и о том, как неблагодарные граждане в один прекрасный день в ответ на все его заботы ни с того ни с сего подняли мятеж, просто пошли штурмом на все семьдесят семь дворцов, разграбили все имущество, включая семь золотых карет, и не пощадили даже семисот пар любимых туфель — он так любил хорошую обувь, этот свергнутый король.

Лжеотец с лжедочерью внимали рассказу, и сочувственно качали головами, и осуждающе прицокивали языком — ах, какие неблагодарные подданные, не стоившие, видно, даже подметки своего соверена и отыгравшиеся на ни в чем не повинных туфлях… И счастливы были услышать о том, что, убегая от подданных, соверен успел прихватить пару позолоченных сандалий, украшенные драгоценными камнями бархатные тапочки и даже — тут он скромно улыбался и искоса поглядывал по сторонам — кое-что из фамильных драгоценностей, но это между нами.

А после, повздыхав и выждав пару минут — дань уважения к страданиям изгнанника, — старик отец с благородной сединой парикмахерского происхождения начинал рассказывать об их с дочерью жизни, их скитаниях, жестоких сборщиках налогов и как бы между делом упоминал уникальную коллекцию картин Пикассо и Модильяни, хранящуюся в его сейфе в швейцарском банке, бесценную коллекцию, и тут же красноватая молния пробегала по увядшим монаршим щекам, и «отец» понимал, что рыба почуяла наживку и уже ходит кругами возле удочки.

И изящно менял тему, заговаривал о дочери, наследнице миллионов, славной молчунье, хлопающей ресницами из-за расписного веера, рассыпающей искры из-под век.

Посреди монолога голос старика отца обрывался, и он заходился в страшном кашле, все тело его сотрясалось, и заботливая дочь укрывала его пледом, но кашель не прекращался, старик закрывал рот платком, и монарх, в отношении платков отличающийся особой наблюдательностью, замечал, что ткань окрасилась кровью.

И старик просил позволения отправиться в свою комнату, и оставлял красавицу на палубе наедине с изгнанником, и, тяжело ступая, скрывался в своей каюте; от кашля его содрогались и паруса, и жадное сердце монарха.

А эти двое беседовали, монарх предавался воспоминаниям о подвигах своей юности, а зачарованная красавица внимала ему, ловила каждое его слово.

— Она притворялась? Или действительно была зачарованная? — Я наконец оторвал взгляд от белых и красных клеток. Пожалуй, я и сам… Как бы это сказать? Поддался чарам.

— И да, и нет, — отозвался Феликс.

Да — потому что все кругом как во сне: и поблескивающая река, и звезды, и цикады, и шампанское в ведре со льдом, и печальный монарх. И нет, потому что на самом деле она — пантера в засаде, она только и ждет, чтобы повернуть разговор в желанное для нее и Феликса русло.

И все-таки — да: ведь в этот миг она верит всем сердцем в то, что она — единственная дочь и наследница умирающего миллионера, и глаза ее наполняются слезами сочувствия, потому что все это — как в кино… Но слезы эти — настоящие, горячие и соленые, и сердце пожилого монарха тает.

И по завершении обильной восточной трапезы монарх просит, чтобы она сыграла ему, и она поначалу отказывается, но в конце концов уступает, и достает из бархатного футляра черную флейту, и встает, опершись на поручень, и начинает играть «Ханаанские ночи» и «Пришел козленок к роднику», и порой забывается, склоняется к поручням и застывает с флейтой у рта, а пальцы порхают над отверстиями, но ни звука не слышно, и все же другие звуки, недоступные человеческим ушам, падают с палубы в глубину, и русалки просыпаются и медленно выплывают из черной бездны, увитые водорослями, и все наполняется блеском их желтых и голубых глаз, и они восторженно внимают флейте.