Джентльмены и снеговики (сборник) - Светлана Васильевна Волкова

комната: окно почти наполовину упиралось в кирпичную стену соседнего дома. Жильцы использовали ее для хозяйских нужд – хранили всякий нехитрый скарб: тазы, непригодные стулья, разнообразный хлам, который выбросить не поднималась экономная рука. Но запиралась комната исправно (от греха подальше). А ключ всегда был у жэковской начальницы Фаин Натановны, что проживала в той же квартире на последнем этаже, только в просторной светлой комнате с большими окнами, выходящими во двор. Солнце, появляясь, как ему и положено, с востока, било первым смелым лучом в стекло, Фаин Натановна открывала перепончатую створку окна, и легкий южный ветерок высасывал из комнаты белый в голубой цветочек тюль, полоскал его о шершавый облупившийся карниз, колыхал тяжелыми, диковинными для всех остальных соседей малиновыми ламбрекенами турецких штор, и был это своего рода каждодневный утренний ритуал, к которому привык весь двор: восход – скрежет открываемого окна – шуршание тюля по карнизу. Значит, наступил новый день.

Никогда ветер не играл занавеской в комнате Женьки, и на эту несправедливость он был сильно обижен. Жил он на низком первом этаже, по документам значившимся «цокольным», но слово это было ему непонятно, как непонятно и то, что вредная соседская девочка Ирка, живущая сверху, через потолок от него, всем твердила, что она проживает в «бэ́ль-эта́же». И это протяжное писклявое «бэ-э-эль-эта-а-аже», произносимое нараспев, еще раз укрепляло Женьку в мысли, что все девчонки кривляки и дуры. А бельэтаж, бабушка рассказывала, это самый обыкновенный второй этаж.

В какой-то момент колыхание белой в голубой цветочек занавески заворожило Собаку и переключило внимание с окна темной осетиновой комнаты. Собака перестала кружить по двору, легла к старому щербатому забору напротив дома. Осторожно опустила живот на теплый потрескавшийся асфальт, испещренный варикозной паутиной, на удивление, гармонично и красиво, положила бородатую морду на длинные лапы и дала себя убаюкать едва слышному шуршанию тюля по облупившейся краске карниза.

– Опять голодная небось! – Бабушка глянула в окно поверх вихрастой головы Женьки, наблюдавшего за Собакой. – На́ вон, поди положи ей на газетку маленько «Докторской». Только не трогай, псина ничейная, значит – больная.

Женька с восторгом согласился, хотя и подумал, что бабушка наверняка ошибается. Беспризорные собаки, наоборот, обычно крепкие – никакой мороз их не берет; и сильные – в драках всегда побеждают. А домашние – слабые. Вот, к примеру, соседская Фижа породы какой-то диковинной, похожая на игрушечную голубую овечку, – та один раз под теплым дождиком прошлась – и всё, нет теперь Фижи, у соседей траур целый месяц.

Женька вприпрыжку побежал через двор к тому месту, где лежала Собака. «Докторская» была съедена мгновенно, почти одним куском, ее Собака почуяла сразу же, на расстоянии, как только колбасу вытащили и стали нарезать. Женька осторожно оглянулся на окна своей квартиры: не наблюдает ли за ним бабушка. Вроде нет. Уж больно хочется провести ладонью по жесткой соломенно-рыжей шерсти Собаки, потрепать лохматый затылок, как делали серьезные мужчины-пограничники в кино про диверсантов. Собака облизывалась после съеденной колбасы и смотрела на Женьку, сонно щурясь от румяного утреннего солнца. Женька еще раз оглянулся – нет, бабушкиной головы в окне не видно, – и потянулся ладонью к собачьей морде. Собака отпрянула и взглянула на него как-то по-особенному. Не то чтобы настороженно, но очень внимательно.

– Не бойся, я поглажу тебя, ладно?

Женька вновь потянулся к Собаке, но рука так и застыла на весу, когда он поймал песий изучающий взгляд. Мягкие, цвета речного песка уши, до этого момента уныло висящие, словно скомканные бабушкины войлочные стельки, поднялись и стояли домиком. Черным кожаным носом Собака втягивала воздух, дышала тяжело, громко, словно спящий в глубоком сне человек. Женьке показалось, что звук этот похож на едва уловимое рычание, исходящее откуда-то изнутри, из собачьего брюха. Показалось? Ореховыми нездешними глазами Собака вглядывалась в зрачки Женьки, и, завороженному, ему вдруг почудилось, что она готовится прыгнуть на него. Он ощутил, как тонкая дорожка холодного пота медленно катилась по спине вдоль позвоночника, и нестерпимо захотелось в туалет. Так бывало с ним всегда, когда внутренняя чуйка шептала ему: сейчас произойдет нечто страшное. Женька оцепенел.

Повернуться спиной и бежать? А вдруг она набросится сзади? Женька был небольшого роста, для восьмилетки даже мелковат, и если бы Собака захотела встать на задние лапы, то морда ее была бы на уровне его затылка, а уж воображение рисовало ему, что и вовсе накрыло бы его чудище в прыжке, как волна накрывает бумажный кораблик, подмяло бы под себя и раздраконило на мелкие лоскутки.

Пограничник не дрогнул бы. А он, Женька, стоял и боялся, и это различие между ним и пограничником делало его таким ничтожным в собственных глазах.

– Трус-трус-беларус! – послышался знакомый писклявый голос откуда-то сверху. – Смотри, в штанишки не наделай!

Ирка! Теперь разболтает всему двору, что Женька испугался Собаки!

Женька злился на Собаку, на Ирку, а еще больше на себя, но не в силах был ни шевельнуть от страха рукой, ни повернуть голову в сторону спасительного своего дома и позвать бабушку. Оцепенение зажало его мертвой бульдожьей хваткой, сковало плечи, спеленало коленки. Мокрой ладошкой, единственной подвижной частью своего тела, он отчаянно комкал край майки, забирая пальцами все больше и больше ткани, так что веселый нарисованный заяц из «Ну, погоди!» вытянулся в толстого голубого удава и хвост его постепенно уходил в маленький кулачок.

Собака со свистом втягивала воздух, шевелила носом и, не моргая, смотрела на Женьку. Черная верхняя губа ее была немного приподнята, и он увидел четыре ровных передних зуба и два тонких острых клыка на розовой крапчатой десне. В эту самую минуту он точно знал, что ничего страшнее этого оскала незнакомого животного, обнаженных звериных зубов совсем рядом с его лицом, быть в мире не могло.

«Я не боюсь тебя, не боюсь!» – твердил он заклинание, но сам не очень-то верил в него. Отчетливо слышался ему стук собственного сердца – казалось, включили громкоговоритель на центральной площади их городка и вместо объявлений и праздничной музыки передают барабанную дробь.

Мгновение отчаянного детского страха, превратившееся в вечность, было осязаемо и материально. Оно окутало Женьку влажной душной пленкой и медленно кололо толстыми тупыми иголками шею и виски. Предательская слеза заставила моргнуть и задергать глазом, когда он ощутил тонкую теплую струю, сбегающую по брючине. Отчаяние позора было в